…Летела посуда. Вонзая кривые осколки в гулкие кухонные стены, застревая в клетчато-синюшных занавесках:
– Ты! Испортил! Всю! Мою! Жизнь!
…Хлопала дверь. Больно разрывая нарочитую тишину домашнего уюта, осыпая хлипкую штукатурку до зубастых щелей:
– Я? Это! Ты! Во всем! Виновата!
…Бежали слезы. Стекая по напудренным и еще не старым щекам, оставляя почти симметричные дорожки с неровными краями:
– Он… Такой гад… Ну, куда пошел-то?
…Скрипели ступени. Легко отпуская его вниз, к выходу, к другой жизни, пружинисто подталкивая подошвы ботинок:
– Она… Такая истеричка… Разбила свою любимую чашку. Будет плакать…
…Шуршал веник. Не справляясь с крупными осколками, мягко оглаживая их острые опасные края:
– Мы… Уже закончились… Осталась только я.
…Напрягался слух. Вобрав в себя всё остальное: не видеть, не чувствовать – только слышать:
– Плачет? Будет осколки убирать, чистюля, порежется… Йод закончился.
…Дрожала занавеска. Приоткрывая чистое стекло, помогая рассмотреть серый от дождя двор:
– Не выходит… Курит в подъезде, наверное. Без шапки. Простуженный…
…Тлела сигарета. Осыпая на пол дряблый пепел, подрагивая в холодных пальцах:
– Докурю сейчас… Проклятый дождь. Всё сильнее и сильнее. В спальне створка открыта…
…Росла тревога. Поднимаясь взрывной волной к жаркой голове, рождая непрошенные мысли:
– Я! Испортила! Всю! Его! Жизнь!
…Летела душа. Отскакивая от пружинистых ступеней, едва касаясь отполированных перил:
– Она? Это! Я! Во всем! Виноват!
…Гладили руки. Застревая пальцами в пропахших табаком и холодом волосах, согревая шею:
– Ты… Я знала… Прости меня…
…Целовали губы. Нещадно скучая, вспоминая каждую родинку, горбинку носа, изгиб брови, пульсирующий висок:
– Ты… Я знал… Прости меня…
…Шел дождь. Смывая следы, растворяя пепел, наполняя лужи, заставляя забывать о себе…