КОЛОКОЛЬЧИК

За что? За что? – кричал он.
– Я никому не хотел зла.
За что убиваете меня? О-о-о!
О Господи! О вы, мучимые раньше меня!
Вас молю, избавьте…

Гаршин, «Красный цветок».

1.
Липовые брусочки такие белые и гладкие, приятные для глаза и на ощупь. Из них получился замечательный каркас. Последняя шлифовка самой мелкой шкуркой. Главное чтобы не было колючек. Сосна тоже хороша, вкусно пахнет скипидаром, но зачем моему мальчику скипидар? На концах аккуратно выбрал выемки и обработал их рашпилем, теперь бруски соеденились в красивые прямоугольные рамки. Замечательно получается. Клеить не будем - это лишнее. Сверло пять и пять миллиметров, как раз чтобы плотно вошли болты диаметром шесть миллиметров. Дрель гудит, деревянная стружка выходит змейкой из-под сверла. Эх, какое хорошее дерево – липа. Вставляем никелированные мебельные болты с гладкой полукруглой головкой, чтобы мой мальчик не поранился. Гайка потайная, специальная, тянем ее шестигранным ключем, и она входит в мягкую липу так, что не выступает над плоскостью рамок. Теперь самое главное: очень хорошая березовая фанера, трехслойная, но прочная и хорошо проклеенная. Угольник, линейка – все должно быть очень точно. Выпиливаем стены полотном для металла, чтобы на краях фанеры не появились сколы. Теперь окошко, дверной проем. Последния доводка мелкой наждачкой. Фу-фу! Белая пыль поднялась вверх. Крепим стены и крышу на каркас шурупами. Ну, вот и домик для моего мальчика, пусть играется. Но нет, надо еще лучше. Где там моя гуаш? Вот теперь действительно хорошо: расписные наличники, зайц с барабаном, ежик несет на спине яблоко.
- Колокольчик! Сыночек, смотри, какой домик тебе папа сделал.
Малыш смотрит на домик с удивлением. Большие серые глаза широко открыты. Он ползает вокруг и не сразу понимает, как в это играть. Смотрит то на отца, то на домик и произносит звуки, в которых восторг переполняющих его чувств. Но вскоре находит дверной проем и оказывается внутри игрушечного домика. Смотрит в окошко, сидя на корточках, пытаясь увидеть лицо отца, которое слишком высоко и поэтому скрыто от его взгляда. Отец присаживается рядом и малыш, увидев смеющиеся глаза отца, сам заливается звонким смехом. Колокольчик! как папа любит твои глазки, каждую длинную изогнутую ресничку, каждый пальчик на ручках и ножках, каждый вдох и выдох.
- Радость моя, сыночек…
...
- Юра! Юра! Какой сыночек? Ты что, совсем свихнулся? Что ты несешь?

2.
Если идти вдоль железнодорожного полотна, то по дну сторону будут возвышаться округлые горы, покрытые прохладным лиственным лесом, а с противоположной стороны будет простираться равнина, изрезанная балками и оврагами. Железная дорога пролегает видимой границей между этими двумя мирами. Стоишь на невкусно пахнущих креозотом шпалах, и выбираешь между двумя одинаково красивыми и заманчивыми ландшафтами. Если пойти в сторону гор, то на пути встретятся холодная речка, берега которой скрыты в непроходимых зарослях ежевики и шиповника. Но тот, кто знает тайное место, где расступается ежевика и речку можно перейти в брод, тот попадет на другой берег. Там можно напиться вкусной холодной воды из лесного родника. Наблюдая на его дне белых планарий, пиявок, а иногда, и большого гребенчатого тритона. Он хозяин этого родника, и если вы не рассердили его, то сможете продолжить свой путь. Если путь ляжет по контрфорсу одного из отрогов хребта, то вы попадете в светлый буковый лес. На многочисленных полянах белеют зонтики деревея, дикая земляника стелется по земле, тянутся к солнцу цветки зверобоя, терпко пахнет мятой и лимонником. В конце лета на южном склоне можно встретить в изобилие волнушки, валуи, грузди. Иногда, если повезет, то попадаются ярко-красные подосиновики. Но это уже ближе к осени. По краю полян возвышаются кусты кизила, усыпанные красными ягодами. Там, где среди буков появляются островки дубов, прячется белый гриб. Еще выше лес редеет сменяясь редкими соснами и душистым можжевельником. Здесь можно собирать среди белеющих скал терпкий терновник. Но если вдруг мы пошли не по контрфорсу, а свернули в ущелье, то попадаем в волшебное царство Бабы-Яги. Там влажно и пахнет могилой. Стволы огромных деревьев-великанов лежат на земле, преграждая путь к сердцу сказки. Ветви стоящих деревьев переплетены лианами дикого винограда в руку толщиной. С этих лиан свисают какие-то нереальные растения. Черные валуны покрыты мхом и лишайником. На одном таком валуне сидит старая, мудрая жаба. Она невероятно большого размера, кожа ее сухая, глаза мутные и печальные, она уже давно ждет свою смерть, которая забыла о ней. Череп шакала и чья-то лопаточная кость рядом с валуном подчеркивают неестественную древность жабы. Темные слои прошлогодних листьев пронизаны белыми нитями мицелия, они ждут ее старое сухое тело. Кажется, что если спустится в очередную ложбину, то взору откроется стоящая на курьих ножках избушка. Но нет, нам открывается другое чудо. Среди этого глухого леса возвышается высокая яблоня. Если бы не плоды, большие, зеленые, которыми усыпана земля вокруг нее, то она осталось бы незаметной. Это не дичка. Откуда она здесь, сколько ей лет? Руки не смыкаются, если обнять ствол. И еще одно чудо ждет путешественника если он последует вдоль потока и войдет в узкую теснину. Серебряный водопад пробил в известняке глубокий ступенчатый желоб и перетекает теперь по этим ступеням, искрясь и наполняя воздух свежестью. Радужные блики возникают в тумане брызг. Когда осень вступит в свои права, и ущелья наполнятся влажным холодным туманом, то мы найдем на склонах изобилие опят. А пока здесь царствует очень редкий и красивый цезарь-гриб. Не каждый везунчик видел его оранжевое как апельсин яйцеобразное тело. За то не редкость в этих местах слизистые вонючие сморчки и строчки. Стоя между двух рельсов, как на меже двух миров, я уже почти сделал свой выбор и склонился на сторону гор.

3.
Петр Петрович проснулся раньше, чем обычно. Сердце его тяжело, до боли било в грудную клетку. Лицо было в слезах. Он тупо смотрел на блестящие танцующие пылинки в косых солнечных лучах возле окна. Постепенно осознавая, что весь пережитый им ужас был только сновидением, он начал приходить в себя. Когда осознание этого факта стало полным, он резко вскочил с кровати, как бы пытаясь стряхнуть ночной кошмар со своего тела. Он надел тапочки и пошел на кухню ставить чайник, как всегда, варить какие-то полуфабрикаты и пить дрянной растворимый кофе. Обычное утро старого холостяка. Закончив завтрак и одевшись, Петр Петрович некоторое время в нерешительности остановился перед дверцей бара, после чего открыл ее и налил себе рюмку коньяка, достал там же таблетку тазипама и запил ее коньяком. В гараж он спустился в приподнятом настроении, вертя на пальце ключи от машины. Но глаза выражали совсем другое, в них была тревога.
Петр Петрович работал заведующим психиатрическим отделением в городской больнице. Психов в отделении почти не было. В основном там находились алкоголики, которые допились до «белочки». Регулярно госпитализировался с обострениями местный шизофреник Гена. Гена всегда приходил в больницу сам, тяжело вздыхая, заявлял: «Опять гнать начал, Петр Петрович, надо бы подлечиться». В общем, работа была не интересной, рутинной и не трудной. Когда Петр Петрович был просто Петей, то его амбиции простирались в недосягаемую даль. Он мечтал стать светилом медицины. Да и преподаватели в институте прочили ему славную карьеру. Но, постепенно, смирился с размеренной жизнью, которая не сулила перемен и волнений. Особенно, спокойной его жизнь стала после развода с женой. «Кто-то же должен лечить людей и таком маленьком городишке», - оправдывал он собственную инертность, к тому же должность заведующего он считал не такой уж ничтожной для своего города. В работе врача-психиатра главное отстранится от больного настолько, чтобы сопереживание не мешало лечить пациента. Этому его учил в институте профессор Тучков. Петр Петрович был у профессора любимым учеником, или верил в то, что был. «Если перейдешь границу, Петя, то в нашем деле можно самому умом тронуться», - учил его преподаватель. Помня наставления учителя, Петр Петрович успешно держался на своей стороне границы. Этому он учил и своего подчиненного Сашу. Саша был вторым из двух врачей-психиатров в отделении, он даже был не вполне психиатр, так как имел другую специализацию. Однако уже десять лет работал с Петром Петровичем. Хотя Саша был далеко не мальчиком, ему приходилось играть роль такового. Петрович частенько читал ему нравоучительные речи, предостерегал от «пересечения границы». Саша находился от этой границы так далеко, что и не подозревал бы о ее существовании. Петр Петрович же часто раскрывал монографию Тучкова «Сексуальные перверсии и изменения личности», как бы отрываясь от чтения, задумчиво сообщал новость: «А ведь я, Саша, был его учеником, а это, знаешь ли – школа».

4.
Дыхание отрывистое, неровное. Какой-то человек стоит рядом, похоже, он набирает в шприц лекарство. Какая разница. Надо дышать вот так вот, чтобы слышать собственное сопение и думать только о нем. Почему? Нельзя вспоминать. Господи, что-то не так в созданном тобой мире. Что-то сломалось или ты сам упустил это. Не верю в такой промысел. Забери мою свободу и волю, вырви из меня свой образ, пусть я стану зверем, пусть я стану ничем… Становится легче, уже трудно думать только о собственном дыхании – это содержимое шприца расходится по телу. Зачем они ввели мне это? Лучше бы эти люди содрали мою кожу, влили в горло кипящее масло, чтобы боль не позволяла думать о другом. Страшная память возвращается, и теперь нет сил сдерживать ее натиск. Снова душа падает на самое дно ада и есть уверенность, что ад заслужен ею. Да, вина, вина полностью на мне, не знаю в чем она именно, но только помню, что вина только моя! как искупить ее? Не только свою жизнь, но и жизни всех живущих без колебаний положил бы я во искупление! Сатана, что ты хочешь кроме моей души, чтобы исправить все?
Ничего нельзя исправить. Едкий дым не дает дышать. Малыш плачет, закрывая глаза, кашель рвет горло. В последней надежде мальчик подползает к своему игрушечному домику и прячется там. Сидит там, на корточках и плачет, пытаясь позвать папу, иногда вглядываясь сквозь дым в окошко в надежде увидеть его. Трескучее пламя охватывает домик. Березовая фанера – такая прочная, очень качественная. Чернеют зайчик с барабаном, ежик с яблоком, чернеют тонкие пальчики на ручках, розовые ноготки изгибаясь скручиваются в трубочки. Мальчик хочет закричать, но горячий огонь наполняет маленькие легкие. Огонь! Возьми мои руки, мои лицо, мои глаза! Жги меня вечно в своей ненасытной жажде! Но не дотянуться, не подставить взамен свое тело… Жар! Жарко, как жарко.
Господи! как ты мог пожертвовать своим сыном?! Будь ты проклят, Господи!

- Юрий Иванович, вы меня слышите?.. Бесполезно – его здесь нет. Сделайте еще кубик аминазина и пусть спит, утром Петрович назначит лечение. Если будет буйствовать – зафиксируйте. Кто позвонил, соседи? И как он себя вел, что они сообщают?
- Кричал, плакал, бился головой о стену, как обычно. Говорил, что виноват в смерти сына. Хотя ни жены, ни детей у него сроду не было.
- О том, что о сыне ему сообщил голос, не говорил?
- Может, и говорил.
- Пиши, что шиза. Устал я.

5.
как прекрасны и заманчивы горы и лес. как бы мне хотелось лечь на солнечной поляне, вдыхать запах трав и слушать редкие пересвисты невидимых птиц. Только в лесу, среди ущелий этот звук имеет неповторимый тембр, окрашенный отражением от стволов и склонов. Простите, горы, но я выбрал долину. Вот я иду по еле заметной тропинке, среди роскошного разнотравья, деловые пчелы и толстяки-шмели жужжат над моей головой, красные маки манят их сладким угощеньем. Хищные стрекозы парят как орлы, высматривая свою добычу. Из-под ног рассыпаются во все стороны кузнечики. Взгляд постоянно натыкается на новое разнообразие, то красавец чертополох царственно держит свою главу, то островок зарослей держидерева возникает на пути. А в многочисленных оврагах разлились болотца и озерца, поросшие камышом и осокой. Вечером к кваканью лягушек, которое сливается в единый гул, добавляется такое же слитное стрекотание цикад. На склонах оврагов многочисленные норки с гнездами стрижей. В некоторых балках темнеют небольшие лесочки, тень диких абрикосовых деревьев, фундука, шелковицы призывают путников, как оазисы в пустыне. Прижаться бы к этой теплой земле, слиться в одно целое, потому что разлука с этой землей длится от самого рождения, и смысл всей жизни в соединении с ее материнским прахом. Однако вокруг столько колючек, за которыми скрыто материнское лоно земли. Но я знаю, там за рощей алычи, за колючими кустами есть удивительная поляна. Она ровная и покрытая такой густой и шелковистой травой, что даже английский газон является ее жалким подобием. Ни стерни, ни остьев прошлогодних злаков, ни камней не найти на этом изумрудном ковре. Золотые одуванчики вкраплены в ее живое тело. Можно только мечтать быть похороненным или просто истлеть на поверхности этого покрывала, когда перетекут в небытие отмеренные дни жизни. Ну а пока, я проношусь в одном из вагонов скорого поезда и очень редко смотрю в окна, где с одной стороны возвышаются прохладные лесистые горы, а с другой – звенит залитая солнечным светом долина.

6.
Пока Петрович вел машину, мрачные воспоминания о сновидении несколько раз встревожили его. Он даже сморщивал лицо, словно от боли. Но постепенно эти образы перестали быть такими страшными, он даже как мазохист специально вызывал их. Теперь в воспоминаниях было меньше ужаса, но появилось что-то величественное, высокое, как смерть на лобном месте. Да, ничтожная, жалкая смерть в узком колодце ужаса – это совсем не то, что достойная казнь на высоком помосте, с барабанами, с толпами народа. Ощущая свои ночные воспоминания так, Петрович напрочь забыл сам сюжет сна. Но это уже было не важно, так как он приехал на работу. Оставив машину на стоянке, он пошел по благоухающей цветущими каштанами аллее к психиатрическому корпусу, который в народе именовался дурдомом. От принятой утром таблетки и выпитого коньяка голова слегка кружилась. «Впредь не следует так делать, когда за рулем», - подумал Петр Петрович.
Двухэтажное здание дурдома расположилось в живописном уголке больничной территории среди невероятно огромных деревьев дикой груши. Эти деревья – остатки первобытного леса, который шумел на этом месте еще до основания городка, лет двести назад. Территория вокруг самого отделения была обнесена высоким забором из металлической сетки. Во дворике за забором благоухали цветочные клумбы, возделанные больными алкоголиками. Стены здания были из старого темного кирпича, очень прочного и твердого, но холодного. Зимой приходилось туго и пациентам и персоналу. На лавочке перед входом сидел Геннадий.
- Доброе утро, Петр Петрович, - произнес Гена, не вынимая из своего огромного носа большой палец руки.
- Здравствуй, Гена.
- А к нам сегодня ночью нового дурака привезли, - сообщил Гена, продолжая усердно ковыряться в носу.
Это было новостью, скорее приятной, так как Петровичу хотелось развеяться, получить хоть какие-то свежие впечатления. В ординаторской его встретил Саша.
- Больной поступил в час тридцать в состоянии сумеречного сознания. Предварительный диагноз: шизофрения, на учете не числился. Соматика в норме, температура субфебрильная. Только что получили результат анализа крови: следов алкоголя и психотропных веществ не обнаружено. как только привезли, назначил седуксен, но пациент продолжал вести себя возбужденно, проявлял суицидальное поведение. Я сделал еще аминазин под прикрытием норакина, тогда успокоился, но до сих пор не спит, - рассказал о новом пациенте Саша, - Фиксировать не стал, но я сказал, чтобы за ним наблюдали.
- А почему вы предполагаете шизофрению?
- Похоже на то. Выраженный бред самообвинения, делирий. Пациент считает, что он виновен в смерти своего ребенка, - как бы оправдываясь, ответил Александр, - Хотя возможен психоз другой этиологии. Надо исследовать на предмет поражений мозга, инфекций.
- А у него есть дети? – поинтересовался заведующий.
- Из анамнеза это не известно. Известно только, что он холост, живет один, работает в одной конторе электриком. Возраст: двадцать семь лет.
- Молодой совсем. Я хочу осмотреть его первым. А вы, Саша, можете идти домой, отдыхайте. Всего вам хорошего.
Петр Петрович поднялся по стертым мраморным ступеням на второй этаж. Прошел мимо спящей дежурной медсестры и, не разбудив ее, что было крайне нехарактерно, прошел по узкому высокому коридору к палате нового пациента. Он остановился перед дверью и посмотрел в маленькое застекленное окошко. На койке сидел худой сгорбленный человек и, подперев ладонями голову, смотрел в пол. На вид ему было лет сорок. как будто почувствовав, что за ним наблюдают, больной поднял лицо и посмотрел прямо на врача. Черты его лица не несли на себе печать безумия, даже сильнодействующие препараты, которые были введены, не наложили маску безразличной отрешенности. Но более всего Петровича поразили глаза, темные, глубоко и близко посаженные, от чего взгляд был тяжел и неприятен. Такое бесконечное отчаяние, усталость и безысходность наполняли их, что врач даже вздрогнул. А еще он уловил в этих глазах оттенок сострадания. Внезапно, мозг пронзила мысль о том, что жалость в этом взгляде, направлена именно к нему. Только в этот момент Петр Петрович ясно вспомнил свой ночной кошмар, и холодный пот выступил на лбу, и даже, на спине. Боль невыносимой потери опустошила сознание, изъяв из него то необходимое, что называется душой. Петрович стоял, опираясь головой о дверь палаты, и навзрыд плакал об известной только ему утрате. Он ясно понимал, что только что пересек призрачную границу и обратного пути уже не будет.

7.
Яркое доброе солнце весело заливало светом большую поляну. Молодая трава манила мягкостью и нежностью на свое покрывало, как молодая неопытная любовница. Белая пена из мелких цветов изукрасила малахит фантастическим узором, как будто искусный ювелир усыпал его миллионами бриллиантов. Каждый из маленьких цветочков был тончайшей, безукоризненной работы. Золотые цветы одуванчиков завершали драгоценную инкрустацию роскошного одеяния Земли. Годовалый или чуть старше, мальчик бежал, неловко путаясь ножками, в руки к своему отцу. как радостно жить на свете, когда в небе греет доброе солнце, под ногами упруго пружинит зеленое покрывало, а впереди ждут распростертые отцовские руки. Мальчик бежал по траве и заливисто смеялся, как будто звенел серебряный колокольчик.
- Беги скорее ко мне, Колокольчик мой.
Так хотелось поскорее оказаться в этих сильных, надежных руках и потом подняться до самого неба, и парить, парить над зеленой поляной, радуясь своему нескончаемому счастью. Но слабые ножки плохо еще слушаются желаний. Неверный шаг и мальчик падает, да так неудачно, на тропинку, где нет мягкого зеленого покрывала. Одна щека малыша царапается до крови. Великое, казалось бы, бесконечное счастье оборачивается отчаянным горем. Отец подхватывает ребенка, испуганно смахивает с личика мелкий сор, целует его соленые от слез глаза, плачущий ротик.
- Милый, милый мой Колокольчик, не плачь…