Прожигатель слов

Дыхание
Индифферентнее, безучастнее,
как русло реки.
Золотые прутья впустят
Глоток неба,
Обезображенного
Зимним дождем.
Ожидание благословения ночи,
Горькой кофейной гущи,
Чтобы уйти за пределы видимости.
Вчувствование в пустоту дороги.

Изнеможение,
Растекшиеся
Самозабвением.
Фразировки метели над ухом.
Слезоточивое
Брожение
Глаз.
И не звука
До ночи, до встречи с фонарным стеблем,
Распустившим тюльпан лимонный
В глаза, в окно
Спальни, где остывают ее следы,
В которых музыка бредит исконно.
Но моей вселенной,
Если есть таковая,
Ей, все равно…
И все равно продолжает движение
Небосвод, лакая
Вино
Из сосудов случайной любви.

Дрожь возбужденья
От искры рожденного творчества,
Мгновенье свободы
В нотной партии
Под руководством маэстро
Небесного хора.

Разбирая старый хлам,
Обретаю себя.
С пожелтевших страниц
Осыпаются строки памяти.
Вечер стучится к нам,
Слышишь ли ты меня
Сквозь темный осадок пьяного
Месяца?
Лестница,
Ведущая в холод.
Боль,
Ведущая к просветлению.
Вдохновение,
Ведущее в никуда.
И звезда
Над нами
Молча льется ночной тишиной.
Одиночество скрасит путь
По волнам ненасытных огней
Городского безумья.
Привкус кофе и табака.
Рука
Дышит неровно.
Старые вещи –
Вещая
Пыль.
Обретаю нервные струны
Сна.
Слышишь ли ты меня?
Все возможно,
Когда
Любовь обжигает вены.
Наша маленькая вселенная
Бьется на ниточке истины.

Хочется смотреть стеклянным взглядом
На прозрачный воздух,
Набрав в легкие пар молчания.
Хочется, чтобы рядом
Проплывало облако,
И Господь, проливая дождь
В сухие ладони,
Показал мне последнюю пристань,
Пристань потерянных душ,
Что осенними листьями
Разбрелись по мокрым дорогам,
Влажным аллеям.
Это блюз,
Сыгранный на одном дыхании
Бессонной ночной стихии,
Это стихи,
Написанные из-под рубца
Беспричинной тоски,
Тоски по забытым пейзажам
Неба…
Верю или не верю?
Ответ будет завтра,
Когда прокричит рассвет
Близость весне.
А пока –
Стеклянным взглядом
В упор
На призрачный ветер в окне…
Точка.

Заключи меня
В свои снежные
Объятья,
Окропи меня
Ледяной
Молочной влагой,
Мы сегодня поем о несбывшемся благе
И о будущих прегрешениях,
Мы сегодня плывем по воздушным холмам
И твое лицо укрывают ветви
Склонившихся хвой.
Помоги различить твое нежное лоно,
Его огненные языки,
Его трепетное придыхание.
Срывай беспокойно
Прозрачное платье
И неси чашу горькой любви
Мне к устам,
Что глотают вечерний напиток
Обнаженной лозы.

Плеск ручья

***
В медузе воздуха дымится снег.

***
Осенним пеплом надышался взгляд и золотом растаял.

***
В белом конверте зимы хрустальные письма, ватные строки.

***
Руки твои целует мартовским пламенем ветер.

***
Голос сердца – плеск ручья, шум зеленый, пульс вечерний.

***
Цитрус солнца на томатном раздраженье горизонта.

***
Январь рассыпался фарфором, разбилась ночь стеклом.

Лотос

Вечер с привкусом миндаля и мяты.
Белый плед января, укрывший озябшую кожу.
Холод лучистого неба в серебряных перьях звезд.
Шуршанье халата,
Метель поцелуев взахлеб,
Трава простыней, измятая
Ласкающим смогом, твердеющим чувством –
Укрыться в приливе тепла.
Во взгляде
Лотос рассыпал жемчуг,
Кедров тенистых шепот.
Волнами
У окна
Обнаженные фразы
В лунном шампанском
Искрятся.
Под пледом
Январского мха
Бежит ручеек весенней преступной воды.
Руки твои
Не знают покоя от ласки,
Режущей линии наготы.
Черных ресниц ракушки
Влагой насыщены, вспрыснуты
Бледного диска ликером.
Чистая, чистая
Музыка, танец метелицы
На лепестках радостных губ.
Радость связала ночь,
Радость, вобравшая пламя волос
И глаз твоих крик смоляной.

Свирель

Твой сон, как расплавленный солнечный мед.
Я буду смотреть на твое, отлитое невесомостью, тело,
До розовой дымки полей в стеклянном зрачке каменной кладки.
Легкость небесных вод
Качнет твоей рукой, снежной уляжется пеной
В ногах, в сосредоточенье
Судорог шелковых нитей рассветной рубахи.
А когда нежный мрак упадет с твоих век,
Глаза наполнятся жаждой цветущего дня,
И вспыхнет герань на окне
Ароматом садов, возведенных летним дождливым сияньем,
Я смахну с твоих плеч ночной пепел и свет
Наберу в ладони, как бриллиантовый иней,
Чтобы вложить тебе в сердце, где
Уже заиграла свирель оправданья
Грешных следов моих лет.

Иордан

Воды Иордана, воды Иордана
Напоили твои глаза,
Розовая пыль закатного облака
Покрыла твои виски,
Терновый венец солнца
Просочился кровью вечерней влаги.
Пальцы твои скрестились Полярной звездой.
Кубок Большой Медведицы
Вылит на голову ромом ночным.
Воды Иордана, воды Иордана
Пенятся твоей музыкой,
Листья заката плещутся
Осенью горизонта.
Солнце твое зимнее
Свечки клинком скользит по ветвям,
В холод мой бьется нежностью,
Колет крещенский лед.

***

вишни губ звенящей весной
розой пурпурной солнца
нашептали в вечернюю стражу
облачились в ночную медь
белоснежным огнем раскрылись

говори же со мной говори
чтоб услышал я пульс эфира
и реки серебряной эхо
и багрянец аллей осенних
и крылатую арфу дождя
и лугов позолоченных воздух

чтобы птицы слетались послушать
и на сердце гнездились лазурью
и в глазах отливались светом

говори же со мной беззвучно
плотью огненных прикосновений
колосящейся медом улыбкой
перламутровой жаждой лета

в слух прозрачный кричи зарею
наготою озер хрустальных
океана седого пеной
молоком облаков шерстяных
на груди засыпающих гор

чтоб оставил себе поцелуй я
твоих глаз на папирусе ночи
чтобы кровь моя била ключами
из земли что шаги твои помнит
что засеяна нежностью лилий
что согрета твоим желаньем

***

сгоревшая осень в лиловые сумерки бредит
хлопчатым огнем метели листаю страницы
домов перекрестков кафе остановок звонков
хочу отдышаться но сердцу приказано биться
ночным нефтяным пятном среди маяков
столбов перетяжек витрин замерзших цветов
хочу переждать но взгляда прорубь искрится
осколками бронзы ночной облаков вереницей
из едкого газа жизни миллисекундной ограбленной
безостановочной жадной до жидкого цвета
где мне найти ладана
где мне найти фимиама и ветра
где мне остановиться
чтобы сделать глоток времени
сваренного горным покоем и тенью
янтарной пшеницы
справлюсь у смерти
она ли не жизнь в упавшем в теплую землю зерне
справлюсь у жизни
она ли не сбор в страну неизбежного сна
а в окне
тишина
безукоризненной
магией бледно-кофейных деревьев
пряжей лесной укутавшей взгляд
шею плечи ладони колени
и олово звезд
просочившееся ожогом
хочешь я назову их ради тебя
мне дал право на это язык мой твой слух
птицы ночные свившие бархатным пледом
легкую тень
крепкого чая небес дурманный настой
стая огней вдоль дороги
останусь сегодня с тобой
пока сгоревшая осень в нефритовых сумерках бредит
пока еще теплится воздух
надеждой упрямой и злой
мне право на это дала глубина горизонта взгляда
золото твоих волос
губ обнаженных море
солнце кожи согретой постелью снежной
сиренью дышащей и хвоей
здесь фимиам и ветра раскуренный мех
дымка пшеничного поля
ладан и гор безмятежная
мгла
здесь окно на двоих из которого льется голубкой
свет остановки опавшей листвою ночлег
безвозвратная свежесть
жемчуг со дна
сердца

Плодородие

августа плоть золотая стелется в твоих глазах
снежное пламя волос ловит полночный бриз
с губ осыпается влагой стройных кувшинок цвет
сосен тенистых вязь плечи твои укрывает
южным сапфиром неба льется груди нагота

есть ли мне время и место там где царит весна
там где фиалка заката дышит твоими шагами
в этих полях с хлебами что твоих рук касались
есть ли мне сон хрустальный есть ли крыла созвучье
кто мне даст обещанье

когда в ладони рассвет выльется пылью свинцовой
когда взойдет горизонт посеребренным туманом

видеть мне ласточки смехом хмелем узорным лазури
там где молчание свято в свете берез и кленов
в шлейфе озерной прохлады в розовой плоти лета
твоей души прогулку огненным ожерельем
песен моих и флейту звонко-зеркального ливня
что про нас августу шепчет

будет все так не иначе
будет все как предвещает лунной тропинки росчерк
на чешуе океана
где утонула жажда где обратились слезы
звездным зерном и маком
шелкового песка

Атомы

***
В фокстроте февральского ветра,
в розовом кварце вечернего неба
глаза ловят лекалом дороги
молоко бесконечных полей.
И прижавшись кораллом щеки
к запотевшим машинным стеклам
ты напишешь строкой узорной
на рубиновой мантии сердца
прелюдию вечной весны.

***
Мне присниться начищенный светом
горный хрусталь,
мне в ладони солнечный улей
выплеснет пряное золото,
мне воздушная ласка сирени
забьется под грудь.
Вся печаль –
это только незнанье
дыхания красок.

***
Пастбищ морских аквамарин,
пудра ячменная ветхой пустыни –
брат и сестра души, мать и отец одиночества…

Тет-а-тет

1 (вечерний чай)

Свечи зажег закат, воскурил фиолетовый сумрак, выпал влагой травы.
Слово застыло розой, взгляд пропитался лавандой, мятным туманом распался.
Слышишь, границ больше нет, воздуха стены разбились
О лунно-медный рожок,
Вскрыли железным безмолвием мир
Под бронзовым небом разлитый объемом
Бесконечно больших величин.
И порох хлебов взорвался молитвой,
И кровь заискрилась
Алмазным ручьем в бутоне вечерней свечи,
И колокол звезд разнесся серебряным звоном
По черно-белым оврагам и снам кочевым.
Теченье аллей сиянием мрака раздето.
Слышишь, слышишь, границ больше нет, нет больше причин,
Нет больше причин умирать и рождаться для смерти.

2 (кофеин)

Ацтекской маской из обсидиана  пронзило полнолуние собор,
Где тьма намолена, где тишина красноречивей страхом древним,
Чем песен пыль и риторов огонь.
Спустись на берег звездного песка, пульсирующей снегом млечной вены,
На берег волчьих глаз и жадных рук воров, на берег
Нежных пальм, кустарников и мхов
В оправе чернобрового восхода,
Там, где надежда правит до рассветных схваток,
Где вера –
Лязг простывших ветров, там, где белесым стоном
Зимних вьюг плоть горяча, топаз любви слепит и оникс наготы
Бросает тень желанья.
Свидание с прекрасным одиночеством
Парит в воздушных реках, лаской – сталь, разведены мосты,
Живы пророчества,
Землистый свет заточен
По углам.
Там, где впускают сквозь кофейный дым
На погребальном солнечном костре благословенье ночи
Души –
Родись душой звезды.

3 (молоко зари)

Вздутые жилы на шее рассвета прокричали в бессонницу.
Набухла роса облаков, кокаиновой дымкой туман задрожал.
Рыбьим хвостом хлестнут сквозняки, и распорется
Черная толстая ткань с бахромой из пшеничных звезд,
Обнажая бедра утренних скал
И груди холмов, поймавшие ветер восточный.
Птицы забьются в болото небес, под откос
Полетит желтушная кома луны, цветеньем молочным
Завуалировав кожи холодной морщины.
В губах горизонта сливовым теплом – поцелуй. Обесточенной
Ночи мясо алеет на шпилях сосновых.
Тяжесть солнечных век у престола
Постели. Синтез эфирного тела
С костью продрогшей –  все это рожденье зари.

Цветением февраля. Impressions

Киноварным вином смягчим холод, наконечником взгляда стегнем по шоссе,
что, как ящерица в белой пустыне пьяных от снега лесных изваяний.
Выберем направление – прокуренная туманность равнины, дождь изо льда
и зимнего спящего солнца, ультрамарин воздушной росы над головой, сияние
первых лучей рубиновых глаз молодой попутчицы – искры рассветной со дна
ночных монологов призрачных подворотен. Направление – данность;
ориентиры – костры у обочин из потерявшихся слов забытых преданий
надежды; курс – боль вдохновенья, собеседование с внутренней тишиной.
Обретем от утраты, сыграем органную партию в храме молчания,
скривим  прямоходящую истину вешней дерзкой водой,
замешанной в грязи и поте полдня. Пока хмель ютиться под кожей
теплым комочком глины, пока серебро пейзажных набросков выводит стихи
на обрывках старой газеты, можно все, безостановочно, бесповоротно, и в тоже
время – скоротечно, мгновенно – но последнее затмевает наркотический вихрь
метели, где она – это я, а я – проекция ее танца, непокорная, наводненная блажью
эстета, и мы вместе прядем февральскую пряжу
способности видеть и чувствовать жизнь раненным сердцем художника.
Растопив густые снега до виноградного сока, соскребем седой иней
до плоти розоволицей малины, прольемся влагой летней души
на обморожение света. Я держусь за билет в один конец цветением
февраля – осколки, фрагменты, кадры, эскизы и линии –
знахарство снежного облака, обрамленное в тайну зеркал.
Я наблюдаю, как ветер хрустальный крошит
в тряпично-бумажный саван полей боль вдохновенья
воздушной криницей, я чувствую
улыбку волчьих следов, леса щенячий оскал…

Слушая Рахманинова, читая Бергмана. Improvisation

Когда-то у меня были крылья, да, я точно помню, как опираясь на воздух,
раскуренный сахарной черемухой, несся беглой искрящейся музыкой
сквозь рябиновую кровь солнца и набухающие гроздья садов –
словно ожившие пассажи Рахманинова, словно магия тонов с картин Тёрнера –
они были вырезаны ветром пунцовых роз и приставлены невесомой прозрачной ношей
за моей спиной, а потом, спрятаны от меня, пока я не научусь
страдать и любить, как в последний раз, пока любовь –
не станет единственной проводницей на мраморный берег, спасающий от преисподней
желчной греховной тоски, где страдание – философский камень,
обращающий прах меланхолии в алмазное пламя познания и созерцания.
Много воды утекло с тех пор…
Когда-то у меня были глаза, впитывающие, словно губка, каждый миллиметр бытия
перламутром морской раковины – глубоководные жемчужины, июльские грозы,
беснующиеся на плодоносных плантациях лета, да, я помню их чистую жажду
цвета слоновой кости, идущую
от Марианской впадины сердца – их застила черная гарь ночных джунглей,
и мне было дано ослепнуть, чтобы снова прозреть от огня
изнутри, от пенящегося юным вином огня изнутри, от грозовой тучи
моей темноты и вязкого мрака.
Много воды утекло в никуда…
Когда-то у меня был сон, впрочем, мой сон, возможно, – эта та же реальность,
а реальность, возможно, – проявленный сон,
этот сон длится вечность, и я не знаю, проснулся я или сплю,
но какое имеет значение, если ехидина реки продолжает движенье,
волны скребут песок, берег плавится от наших ног и жерло луны шлифует гранит воды,
но я уверен, как никогда не был уверен,
когда-нибудь смог вороной вопросов сотрется янтарной зарей в память о воздухе стылом
в свежести ландышей, в память о слипшихся светом глазах, что плачут от счастья
рожденья, и тогда, я точно проснусь и скажу себе – здравствуй,
а помнишь, когда-то и ты, босоногий младенец, изумрудный росток небес,
носил лилейные крылья…

Поймавший за хвост время. Connection

Пока вы читаете эти строки, вы теряете еще одно бесценное мгновение жизни.
Пока вы читали эти  строки, вы еще на несколько секунд приблизили к себе смерть.
Пока я пил свой чай и писал на кухне то, что вы сейчас читаете,
я нашел в себе силы порвать бумагу, и клокочущим от абсурда водоворотом души
поцеловать леденящее жерло зари, вобрав в себя восточный огонь, сорвавший лист ночи,
и мне стало легче от осознания собственной скоротечности и принадлежности (пусть
недолгой) к этому кумачовому светляку в окне, к этой вестнице цвета и увядания бытия.
Растерзанные раны родников напоили меня лесной влагой, птицы играли
силуэтами пенистых облаков, кубовая стружка неба растворяла мои глаза,
на золотисто-пушистой поляне мне расстилала цветочную простынь душистая свежесть,
и я снова возвращал то утерянное бесценное мгновение жизни, и я снова отдалялся от
тусклого прорицания могильников. Мне нужны слух, зрение, вкус, осязание и
обоняние, как у вишни в зимнем жемчужном саду, как у клена в осенней лучистой лагуне,
как у камыша, осоки, подорожника, морского песка, звенящей листвы, сладкой травы,
сластолюбивого ручья, зеркальной волны, первого снега – я говорил так
и плакал в сердце, говорил и плакал, говорил, чтобы Кто-то услышал меня,
потому что я хочу чувствовать не потерю отпущенной мне временной подачки,
а целостность происходящего, неделимость обступающего пространства
в опьянении от поцелуя шелково-огненной маски зари.

Sоло

Дух травы питает мои шаги, шум воды несется ко мне молвой,
Свет берез ласкает мои глаза, моя песнь – рассада тенистых рощ.
Ты смотри, как ласточки вьют весну, ты танцуй, как небо роняет дождь,
Ты учись между строк собирать пыльцу, росы звезд плести, сеять в тьмы карман.
Акварель лесов – изумруд слезы, акварель полей – соки янтаря,
Ты смотри в глаза, там дорога-степь, там ночной цветок – тишина души.
Ты учись у тех, кто не знал себя, кто не ведал дом, кто забыл слова…

Предсновидение

Все спит. Фортепьянный концерт замерзшей природы
Облекается нотками чуткого сна.
Гаснет день. Я теряюсь под облачным сводом
Фантазий лесных. Нерушимость печали в глазах февраля.
Меркнет слово в обрывках снежного танго.
Тушь коричневых веток шоссе хлебает фонарную трель.
Я ищу твое тихое, мирное, складное
Извещение о безнадежности в поисках расставания. Открытая дверь
Взрывается хриплой ночью – ведовство, чародейская пляска.
Вариации вьюги, затухающих окон финал.
Я нашел твои руки, на них, невысохшей краской,
Цветущие листья сакуры, ручьи, чаепитие марта, скандал
Зеленого ветра. Я засыпаю, я вижу морскую грозу,
Прибившийся к берегу вал березовой пены,
Босую дорожку, солнца густую лозу,
И воздух, питающий тело
Твоим присутствием.
Напутствием –
Значит, завтра есть еще шанс
Проснуться от сладкой боли в груди,
Значит, завтра оправдано, необходимо, резонно.
В теплых тонах твоих глаз
Бледные струйки люстры –
Так было всегда, исконно…

Имэйджин

Я вижу сны наяву, я не верю в скуку и пустоту шагов.
Где-то здесь, за ширмой сценария, должен быть белый кролик Алисы,
Только б схватить примету, шепчущих гор гранит, сердце поющих снегов.
как неистовый викинг ищет священную смерть в бою,
как монгол разрезает косыми глазами пыльную степь,
Я держусь за лоснящийся пульс реки и теченьем бросаюсь вниз,
С крутояра, с карниза, туда, где поют
Снега, туда, где шепчет горный гранит и теряется след
Белого кролика девочки Кэрролла, где кристаллы замерших ветвей –
Путеводитель февральского лунного взгляда. Тысячи, тысячи лет
Бродить жениху, прежде чем он обвенчается с лазуритом
Волны шелковистой, с колосом злачным, с природой своей,
Прежде чем грань фрактала, станет единым целым,
Прежде чем примет в узоре, отлитым золотом, он завершенье.
Это золото из рудников страданий, болезней, сомнений,
Потерь, скитаний и горьких открытий,
Ртуть, превращенная в желтый металла. Метелями 
Сны наяву, бездыханная плоть ипохондрии, безраздельность стопы,
Взметающей землю с дорог преисподней.
Гвоздикой зажглось мое сердце в лучах перламутра живого,
Где-то здесь должен быть белый кролик, нарывы шепчущих гор, снега бериллы-цветы
И рек журчащее олово, где-то по правую сторону
От всплеска воды в кране, от лихорадки плиты,
От скрипа дверей в прихожей, от запаха свежей газеты…
От тех, кого рядом нет…

Подснежники

Он прижимался к ее снежной щеке
и чувствовал,
как плавится жизнью в груди июльская роза,
как воскресает подснежником через эфир занавесок
остывшая плоть луны,
как тонкие струйки ночного трепета
блюзом стекают с волос и, вскользь,
обдает черные ясли зрачков духом
сиренево-пепельных рощ.
Беспросветные гнезда любви –
магия огненного цветка,
спелая рожь взорвавшихся звезд –
там бродила моя красота,
моя черноглазая тень…

Млечное

Белый стон небытия, пот февральской колесницы,
Снег искрится, снег дымится в обмороженных руках.
Весть из глухоты души, серебристая лисица
Непротоптанной дороги, дрожь лазури на губах.
Сонный почерк, сонный хмель, свет, застрявший в минерале
Лун туманных, липких глаз недоношенного солнца.
Ватный шлейф седых аллей, соленые шпили сада,
Целлофановое небо, ветра ледяной каркас.
Здесь искать смиренье старцев, здесь плодить пустыню сердца,
В одиночестве табачном пить вино остывших рек.
Здесь молчание и святость, здесь водой и хлебом пресным
Заедать попутный холод и смотреть короткий метр
Режиссера-февраля, прижигающего боль,
Боль бесцветной дикой розы под стеклом у мертвой свечки.
Стон скрипичный белым кружит, в мозг спинной вонзает вечер,
Прорубь фонаря простудой ленно падает на стол.
Здесь нескладное наречье ляжет в бархат, бархат млечный,
В жемчуга больную сыпь,
В танец бледного рассвета,
В малокровие заката,
В мысли призрачный помол –
Умереть сегодня ночью, чтобы завтра снова жить,
Чтобы завтра снова вьюжить
Вакханалией весны, в ручейках нагого цвета,
Василькового разврата,
С той, которую нашел
У костров февральской стужи.

Перламутр

***
Отдаться печали снега, алмазному хрусту, осколкам северных окон,
Собрать на ресницах капельки льда, изморозь света и пепла.

***
Пшеничные волосы зимних созвездий колышутся в озере ночи.
Земля пропитана кварцем арктической крови, сладостью инея.

***
Импровизировать, как облака на коже атласной морозного полдня.
Петь, как апрельский сквозняк натянутой веной дождя.

***
Солнце вечерней фиалкой скатилось за титры домов.
Город смывает волною прохладного бриза, мы открываем глаза.

***
Примято ветром вафельное поле охрипших снов твоих,
Февраль…

Андалузия

Когда пели цикады,
и месяц струился сквозь ветви олив серебристым вином,
когда искры души листопадом
усеяли ткань остывшего поля,
я застал свое одиночество.
Когда виноградники полнились потом солнца,
и тучный шепот холмов оседал малахитом,
я принял обет созерцания.
Когда запад, налитый спелым гранатом,
обжигал взгляд долины и плавил ладони рек,
я взял на руки южный ветер
и отнес к себе в спальню,
под кровлю из тростника и соломы.
На ужин – миндаль, молоко и хлеб,
в ночь – колыбельная глаз цыганских.

Обморожение. 0,166(6) до марта

Холод – зверь, облизавший фаланги пальцев огнем.
Пунцовая кожица – бахрома, мясо и жилы окрасившая.
Симптомы обморожения ревут февралем.
Плоть теплоты – солнце – костлявым фаршем.
На инее стертых страниц неровные литеры ереси,
Что когда-то здесь полыхали сады из яблонь кровавых,
Из глянцевых вишен, груш и пьяной
Черемухи, золото сот, земляники эссенция,
Ныне, лишь лед, прорастающий в початок сердца.
Густой пар из сжавшихся под слойкой мехов легких
Чертит в воздухе символы северной веры.
Снежный пепел, сгорая хлопьями,
Падает головокружением в минусовой запой,
Похмеляет росистой дрожью.
Сирень утреннего неба сливает остывший чай.
Впереди ожидание, сзади болезненный свист, над головой –
Свеча-печаль…
Холод – зверь; март – твой охотник;
Март – воспитатель тепла под раскаленной холодом кожей.
Приметы обморожения режутся февралем.
Соль теплоты – солнце – колышется вошью.

Самопоглощение – Долгострой – Расщепление

***
Приглушенно стелется вечерний свет. Седина домов в оконных мотыльках
Растекается закатом. Шелуха проулков и дворов цветет пустыней.
На клочке бумаги оживает бриз, дрожь в морских устах,
Глубины темнеющая зелень. Я леплю из воздуха – из глины
Ветров снежных – узелки на память. Тишина находит свою нишу
У моих дверей, в моей прихожей, в складках мысли,
В жилах батарей, где сок апрельский дышит,
Задирая старческую маску поздних зимних чисел.
И мгновение, вместившее меня и все наигранное местом окруженье,
Данностью, как призрак, как абстракция, туман.
Драконий след оранжевого солнца, изверженье
Мрака на росе сетчатки, все, как пар,
Проникнувшийся даром любить палящий холод.
И легкое покачиванье сосен, и мертвое броженье тополей,
И голая земля, и звезд стеклянных прорубь –
Все, только повод обрести себя скорей –
Все, только повод потерять себя скорей.

***
Сон прошлогодней листвы, музыка ржавых качелей,
уголек сигареты и лук на окне, привкус тепла под шахматным пледом,
нежный дымок незначительных фраз.

У каждого дома своя душа, свой вечерний
уют свечи, свой любовный роман.

Воздуха лед в февральском небе
(кофейно-молочный придаток крыш)
молчит всегда об одном и том же.

Плеск синей матрицы, вздохи соседских дверей,
запах мороженых яблок в вазе, орнаментальная кожа
ковров – у каждого дома свои секреты,
свои бродячие песни, свое выраженье лица.

Мы строим наш дом на сваях
взаимных обетов
дарить друг другу часы
без циферблата и стрелок –
безвременье, пространство без дна, молитва без слов.

И ты веришь в ночлег под луной
абажура, где призраки – наши сердца –
одиноко сидят на качелях весны,
написанной мелом февральских обоев,
а значит, месяц длинных ночей
уже горит за углом.

***
Испепеленный снежной мишурой, лоскутным покрывалом гололеда,
Изъеденный нагим приливом хрусталя с ветвей зимы,
Я забиваюсь в сети тишины дороги, немых созвездий сбродом
Влачусь по горечи ночной. Прощание пугающе прекрасно. В плену луны –
Движенье взгляда; в смоле сугробов – шелест рук.
Наедине с собой теряются слова, погрязшие в абсурде,
Табачный дым струится комом в горле, стук
Сквозняков подвальных из белил-загулов
Мерзлоты. Заря голодною тигрицей
Оскалится с восточного престола. Пора. Напутствия песок,
Гранит печали…
Мне будет холодно, мне холод будет литься
В раскрытые ладони, в плывущий горизонт
Конца – как освещенного начала.

Весенница

Мятная слабость удушья в кремовом блеске разводов марта.
Пепельный стон расстроенной партии крыш ледяных.
Стучите, и вам откроются ставни цветных кустарников, листьев молочных, раскаты
душистого воздуха, розовощекие ветры, песни пастушьи вешней звезды, миг
изумрудной комы, просите, и вам воздастся сиреневым плеском,
янтарной смолой полдня, легкостью тени вечерней, проспектами
лунных дорожек сквозь красное пламя влюбленных сердец.
Так было и будет, пока есть надежда на что-то еще, кроме света
снегов на заплывших глазах метели-пустынницы.
Веди свой узор, багрянец рассветной ласточки, по коже дубов и лип,
по минеральным колосьям ручьев, по земляничной пленнице
леса – тропинке ветвистой, веди, как велит
тебе периодика вечного крика восстанья на сливках юной травы,
на стебле теплого неба, на позвонках холмов, уставших от черствого сна.
Когда флейты и колокольчики расплетутся в кронах кипящих, в ноги зимы
бросятся частоколом медовых плеток и погонят улей седой, туда,
откуда на привязи север рычит полярной тоской,
ты запишешь в блокнот полей – люби меня, муж мой, март мой,
чтобы я вывел ответ капелью ромашек в твой
доверчивый слух, чтоб я вывел ответ первой прогулкой дождя по сколу мансарды.

Дефиниции поэзии

Поэзия – это струйки ночного костра в шелках музыкального леса;
это застывшее пламя крови на дамасском клинке вечернего неба;
это душа молодого любовника, заключенная в плеске
пульсара;
это смерть слова, получившего новую степень свободы в пространстве и времени
чьей-то опытной линии.
Поэзия – это все, что хочешь, если есть глубокая рана
на плоти весенней жажды,
если есть капля инея на янтаре прожженной пустыни,
которую чувствуют кончиком языка,
те, кто родился дважды –
первый раз, чтобы быть дымом,
второй, чтобы стать огнем…

Центр масс

Бледно-снежный придорожный блюз в растворе окаменевших обочин.
Небо, вздыхающее сырым агатом ноздрей африканского буйвола.
Плющ проводов, гематомы фар – солянка вечернего почерка
Городского движения. Шум, ручьями обветренных губ,
Шум, проникающий в самое сердце желанья немого пространства.
Пластик оконных зрачков слезоточит одомашненным солнцем.
Пружина людского потока разжата. Голодной пастью
реклама съедает тонкую грань вниманья. Ветер бесхозный
лижет подщечной лица, ждущие теплого взгляда, знакомой улыбки.
Электричество неразрешенных вопросов искрами бьется о воздух.
Последний раз, опять повторится. Вложенный смысл обретет зыбкий
нимб, освещающий улицы внутренним светом. Лунные косы
лягут на грузные плечи кровельного плоскогорья.
Это, только преамбула, развязка – в листопаде ночной сирени,
когда на согретой постели ты найдешь мою боль,
судорогой сердечной мышцы, мою любовь, на смиренных
осколках ладоней –
ради этого – и серо-молочный блюз, разбавленный
алкоголем бегущих дорог, бегущих, будто импалы от львов лимонных саванн;
неразрешенных вопросов тлен, оставленный
на замершей обочине; ради этого – рождения нового дня.
   

***

Сквозь твои туманы пробираться золотом полей.

Яшмовый берег

Журчание лилий
и шум тростника
ветер принес
в твою гавань.
Алой грудью рассвета
вскормила
яшмовый берег
волна.
Золотом
листьев осенних
струится
с плеч
нагота.
Лавром и жемчугом
переплетая
волосы,
к зеркалу ты подходишь,
и видишь в нем
пламя восхода.
Яшмовый берег
встречает тебя
запахом
роз.

Открытый космос

В медно-бирюзовой скинии ночной шепчут камыши –
Царствие Небесное внутри нас.
В колыбели дюн, в придыханье солнца веют миражи –
кроткие блаженны.
Загляни, Господь, в чернь моих зрачков, в мрак моих ладоней –
там узор терновый,
там заката плач.
Мне ль созвездий месса, мне ль молитва поля?
Мне, пока есть боль,
мне, пока есть нежность,
мне, пока незряч.

***

Крики новорожденного –
                                          это крики чайки.
Глаза новорожденного –
                                        это пение утренних звезд.
Серебристый парус луны
                                        встречает сегодня мое дитя,
незримые руки марта
                                   качают его колыбель.
Сердце матери бьется
                                    нежным приливом востока.
В тени смоковниц и кедров
                                        ангел-хранитель флейтой
                                                                           сладко колышет ветер.

Железо тьмы

Восходят тени древних страхов.
Тишину разрывают осколки танцующих душ.
Веди меня по пути безумия, пока я листаю четки огненных дней.
Строка падает в разум, кипящий сосновым лесом.
Бурлящей прозрачной водой реки безнадежного взгляда
я смочу стальные звездные сопки.
Где ночь – это день, а день – это ночь,
я оставляю каменный след.
Мрамор груди разрубает сердцебиение света,
света твоих волос, твоих слез.
Люби меня снова,
словом,
наполненным радостью летних аллей.
Мы были там только вчера,
но сегодня я сплю в одиночестве
загнанной стаи.

Во мне спит ночь

Во мне спит ночь –
черноглазая птица, пустыня алмазных созвездий,
тонкий почерк луны на бледной озерной ткани.
Я холодом ранен.
Я взял себе в жены колючую бездну,
вектор вселенной из ниоткуда
и в никуда.
Вода
струится по венам,
вода дремучих ручьев,
плеск водопадов из слов
без пробелов.
Я выписал мелом
Млечным стрелу
на карте дорог.
Мне дорог каждый глоток
пьяного воздуха,
пока не взошел первый луч
пробужденья…

Единичное

***
Когда-то я морем дышал…
***
Тропинку хвойного леса ведет надежда…
***
Лунный свет многогранен…
***
Деревья молчат откровенней…
***
Под легкокрылое солнце мая…
***
Сны молодой травы о рассвете…
***
Питаясь росой ее глаз…
***
Мне написали созвездья зимы…

Роза

Я видел розовый ветер вечерний на небе и золото скал.
И роса изливала семя в иней ладоней.
Пока не пришел час прощаться,
и трава не прогнулась под тяжестью сна,
я ждал тебя у костра, у причала заката.

Иней марта. Впечатления

Распускает косы март,
Косы из воды и снега,
Грязью бредит.
Невпопад
Взгляд
Блуждает,
Взгляд болеет
Осложнением зимы,
Тонет в окнах,
Ищет света,
Там – лишь оттиск занавесок,
Там – лишь панцирь тишины
Рвет на мясо дикий окрик
Изумрудного крыла.
Март промерзлый, свежий, мокрый,
Плеть деревьев, да луна,
Что ласкает мертвой хваткой,
Мертвым слогом, мертвым сном.
Ветра всплески, луж заплатки,
Ландыш солнца за углом.

Хокку

ночь прекрасна
в зрачках отпечатались шрамы
пунцовой луны

в плеске ручья
отразится эхом
голос любимой

вспыхнет агатом
ночная тропа
ее глаз

звезд ожерелье
взойдет над ее
головой

ночь прекрасна
в память запала
мягкость постели лесной

Лазурь

Плащ из тумана на плечи.
Утро обдаст сладкой росой и свежестью пряной.
Снова рожденные, снова нашедшие день
Пропойте гимны лукавой заре,
Полотнам из маков и диких плющей,
Вечному шуму зеленой волны,
Тлению уст, целующих южный песок.
Сталью дамасской рубите плоды солнечных роз.
В тень кипарисов, под своды маслин, кедров и яблонь
Несите возлюбленный ветер.
Свет огненных глаз под ресницами из лазури
Дышит в затылок, плач небесного хрусталя
Смывает черную моль с ковров луговых.
В пепле зачатые вяжут нить серебра,
Одетые в прах рубином сердца блистают.
Завтра наступит поздно.
Кто знает свой новый рассвет?

Экспромт

Обозленное, но любящее сердце.
Кромсай его, вот оно, как на ладони, нежное, ласковое,
но если считаешь, что беззащитное, то глубоко заблуждаешься. 
О, любители жевать чужие жизни!
О, надменные ценители высокой праведности!                     
Ваши рты никогда не закроются,
ваши уши никогда не перестанут искать
своими чуткими раковинами зла для еще большего зла.
Обозленное, но любящее сердце.
Тебя хранит твоя любовь, тебя утешает тонкое пение
нимф, обрученных с горными реками и лесными озерами,
тебя услаждает тернистая прорубь ночи.
Слушай голос, что бьется в тебе ключом искренности,
и, может быть, холодная корка твоего платья согреет
еще одно движение чьей-то потерянной, забытой души.

Головокружение

Головокружение городского потока в руинах мозговых клеток.
Отчаянное стремление проснуться, открыть слипшиеся весенней грязью глаза.
Тление неразборчивой памяти на остывших углях, искра утреннего света,
пропахшая белоголовым туманом и сыростью дорожных спазмов. Лоза

телефонных веток, дрожащая пресными разговорами. Теплый шелк
рук женщины, оставленной дома с плачущим ребенком. Опавшие листья
надежд – пространство для нового. Похмеляющиеся шарканье ног.
Радость дворняги, прикормленной вчерашним застольем и мысль о безмыслии.

Тонущее, вязнущее в пенистой влаге небо давит степным порохом, морской
ультрамариновой обнаженностью и головокружение становится привычкой.
Играет Бетховен, Бах, Моцарт, играет шипение улиц. Легкий голод с тоской –
развлечение мудрой природы. Симметрия счастья и боли жизни. Все как обычно.

Все исполнено бреда мартовских красок, родникового обновления воздуха.
Деревья ждут щупалец алого солнца, чтоб оправдать склейки поэта, кто-то
ждет благовонья сезонного искуса, кто-то ждет ответов, кто-то ждет вопросов,
кто-то уже ничего не ждет… Головокружение, так плачет дитя, так плачет свобода. 

Всесильный холод, нескончаемость дороги

Всесильный холод, нескончаемость дороги открылись в новом свете янтаря,
Там одиночества  глубокие ущелья сверкали бриллиантовой дугой.
Апрель вспорхнул с ладоней растворенных, как мотылек души и чернь угля
В глазах моих налилась апельсином, густым гранатом, сочною лозой.
И жизнь, и смерть, и все, что им созвучно, все обрело подобие огня,
Его зажгла природой пылевидной сквозная рана – холода ожог.
Резина горизонта, ночи глубь, молчанье громкое пустыни, чернь угля –
Слились в один, в один большой глоток
Тумана вещего, тумана вдохновенья.

Dialogue

у него – вечная усталость в глазах
у нее – льющая солнце улыбка
у него – вечная судорога жил
у нее – плавность снежного барса
у него – замерзшая сталь языка
у нее – бархатное молоко
у него – ее сердце
у нее – его нежность

Письмо. Белый дождь

Вуаль табачного вечера на выражении окон. Март плодоносит снежно-дождливым смехом.
Муза уснет в грязном сугробе, и Дионис разбазарит хмель по радуге глаз.
Звезд порошок проглотит туманная залежь, черная маска небес, сонный потерянный пласт
призрачных улиц. Мироточащий ласкою воздух, морщины ореховой

скорлупы на лунном фантоме, все обернется твоим отсутствием, нашей разлукой.
Нам есть, что сказать, пусть мы и молчим, нам есть, что беречь, пусть мы и полны растраты.
Спи, пока время решает за нас, спи, пока медом холодным мажет оклад свой
ночная икона, храм безмятежного дыма снов, губ мертвая сухость.

Завтра я снова приду к тебе, с тем, чтобы коснуться причала одной минуты,
решившей мои слова и дела на миллионы лет, на миллионы зим,
занесенные твоей вишневой вьюгой, сердцем твоим.
Хлопок ночной на подушке, ветер, прошитый на ткани постели, ветер укутал

штиль моих нот, плавность движений кисти. Меня печаль полюбила –
чистый источник снега и звезд, ладан ранней весны.
Меня полюбили твои руки – ласточки солнца, крики грозы
глубоководного лета, что ожидает в прихожей. Я скинул

вуаль табачного вечера – там была ночь…

Словообразование

Чтобы я мог сказать, если б предел языка растаял мглою осенней,
если б слова всецело вобрали горящий бульон души,
не расплескав ни грамма, ни капли, ни звука, снятого с ветки цветущей чувства?
В бордовой вечерней корзине перезрелое солнце, темно-синие вздутые вены
неба, слизь травяная и мой голос – чем бы он жил,
свободный, ветреный, полный кровавой пыли рябины, густо

окрашенный в тяжесть лесной смолы? Мой голос, под снежной крошкой,
под ледниками дорог, под таяньем звезд, в тени любовника-марта –
что бы он мог открыть, раскрепощенный, дерзкий, льющийся пеной
мутных потоков Ганга? Глубину безмолвия совершенной ночи,
глубину неведения, как наилучшего знания, глубину охвата
ее любви, как проявления моего слова, окаменевшего в тени
любовника-марта…

Хайвэй

Свет воскресает из-под завала ночи, свет, распускающийся опалом
в разводах стеклянных иллюминаторов плывущего города. Асфальт искрится
дыханием талого снега, сгорбленной грудой февральского серого праха. Алое
утро вздымается железобетонным комом, бледная лунная пристань

смазана снежно-индиговым ветром голого неба. Аспиды ветвей,
прожженные холодом, нарезают паучью симфонию – тень многорукого Шивы.
Желудь солнца вспухает юным весенним огнем, пар золотой съедает глаза, брызги ключей
углекислого газа падают ароматом движенья, тянутся струны, жилы

нервно-стальных коммуникаций. Свежая типографская краска
смачивает пересохшее снами горло, снами, где каждый боится своих желаний,
снами, что остаются на клумбе могильных звезд отрешенным небытием. Балласт
души засыпан известью первостепенной потребности жить, рваным

стремлением быть сопричастным, быть своим на картонной витрине.

Увертюра

Промочи мои веки соком сосновым, рассвет,
срез осеннего клена в ладони багрянцем вложи,
нежность Исиды вдохни серебристой росой.
В плеске лазури снежный качается свет,
в дыме берез просыпается жизни
ветер,
взбитую муть облаков роняя на плечи
холмов.

Увертюра №2

Матовым тлением фонарей на морщинистой плоти обочин
рассеяна память погасшего дня. Солнце (спокойствием суфия)
сходит в могильную стужу, принимая пурпурно-лиловую смерть
от руки привратника ночи.
Стекла машины расшиты дождливым пухом,
глотающим теплую гниль мартовских ветров.
Рубиновый след
горизонта плывет в летаргических водах.
На кончиках пальцев
огненный лед и бархатный холод.

Целлофан

Смуглые перья востока бьются о створки глаз (наводненных ромом ночного фужера).
Ритмическим маршем Deep Purple сновидения лопаются на лоскуты беспамятства.
Свинцовые тучи швыряют на землю влажные лепестки весеннего снега. Тяжелеет
нервозная накипь дорожной развязки в целлофановой линзе окна. Кофейная пряность

разливается беспорядочной лихорадкой в пульсе сердечной мышцы. Измятые простыни,
еще дышат уютом черного полиэстера на теле пустынной прохлады. Возьми меня за руку
и отведи обратно, на берег слезоточивого моря созвездий, где беспросветный воздух
одинок, (также, как и мой голос) безучастен в слизи лунного хрома, одень меня мраком

спящих цветов, чтобы я видел свое лицо. Я обращаюсь к тебе, часовой закипающей крови
утреннего холста, будоражащий беглую сладкую смерть огненной пряжей звезды,
держащей в прицеле монтаж дневного абсурда. Монотонная безусловность
востока – константа жертвенного пробуждения – вползает в подвалы весны.
Я собираю последние капли угольных вод на дрожи ладони.

Цветомузыка

купоросная шляпа полдня
ложится на бруснично-осиновый луг
в порфировой крошке цветов

цейлонский алмаз эфира
прошит гиацинтовыми
арабесками солнца

терракота тропинки ведет
в павлиний туман
касторовой рощи

муаровый шепот листвы
обнажает гортензию
твоего сердца

Ранний Матисс

из эфемерной туманности Тернера
раскрашенных плоскостей
солнценосного зодчества
японской гравюры
средневековых эмалей и витражей
колоритного симфонизма –
революция тона
(ничего, кроме цвета,
афористичность эмоций)
природа грации женщины
вечность простосердечия
надежда
трактовка натуры
гармония в разночтениях
французская воля
варварство и утонченность –
шкала инстинктов
патриарха-ребенка фовизма
(говорят, когда он работал,
он верил в Бога)

На алтаре из лунного камня

Свет мартовского снега –
отголосок лилейной зари весны,
оркестровая блажь бисквитного неба,
девственный луч хрустальной альпийской слезы –
так прощается холод с тобой,
так встречает тебя наводненье коротких ночей
и мятный настой
оживающих почек теплых созвездий, чей,
стреляющий звоном серебряным, кратер
переполнен бордовым вином
чувственных мук и объятьями
розоволицых рек. Ляжем на дно
алым корундом заката, диадемой
радуги из перламутровой пыли
украсим мотивы берилла
в зачатии сладостно-нервной
талой воды.
Соборная млечность.
На алтаре из лунного камня –
мартовский снег, что в руки твои
пламенем лилий падал
и превращался в жемчуг.

Органная фуга растаявших ледников

Солнечный улей распотрошила апрельская вьюга.
Теплым дыханьем гуаши хлестнули ресницы аллей.
Пепел оранжевых ливней колдует над лугом
пьяных от запахов глаз, от запахов дуновения
лазорево-облачного листопада. Органная фуга
растаявших ледников смазала ядом песочно-болотным
синие губы зимы. Слюдой изумрудной
выложен путь в наш последний приют, сотканный
леопардовой яшмой заката.

Сердолик

Многотонной мандариновой подсветкой горизонт трещит по швам в вечерней луже
мягкотелого налета мая. Пар дождя толпится на асфальтовом поддоне.
Воздух липнет легким алкоголем  к розе губ. На тигровом глазе неба
отпечаталась любовников душа. Ты веришь в душу
вишни, обретенную весенним пеленаньем? Ты веришь в нежность лона
сердоликом тающей звезды? Если, да – возьми мою ладонь –
она из льда ночного, она из млечной вены
полночи прозрачной, в ней серебряный огонь
и вод хрусталь…

Жатва. Импровизация слуха

Тишина выходит из тени, тишина моих слов, бессвязных лучей
заходящего солнца. Лунного крика овал – ночная аэрография –
мертвенной желтизной выливается в автоматический ритм письма. Воск свечей –
запах удушливых нот –
плавится смертью огня
в янтарно-кофейном брожении.
Томас Стернз Элиот
говорил – каждое стихотворение есть эпитафия –
но для меня –
свидетельство о рождении;
сладость бега без ориентиров по музыкальным дорожкам иллюзорного
каталога звезд; зона
повышенного возбуждения
внутренних красок; внутреннее проклятие
шепотом сонных кленов, осин и берез,
их песенным строем, ведущим мой пылевидный слух.
Тишина скользит невесомостью слез
ракиты, тишина моих слов, пепельный звук
нордовых спящих аллей,
фантомы табачного дыма.
Сколько еще мне отпущено веры
в витрины
из смоляных хризантем, из вороной
влаги,
из золотом липкой
осенней муки?
Вспоминается Аполлинер –
я выстроил дом свой в нагом океане,
в нем окна-реки, что текут из глаз моих.
Иконой застыв,
черная степь обнажает раны
строки.

Гвоздика

Привкус твоих проснувшихся губ –
мягкость и легкость солнечного
вина
из монастыря
восходящей звезды
востока.
Раскрывшись гвоздикой,
ловить им пыльцу поцелуев
с утренней кроны зари.

Вдох-мгновение

осколок лазури
в пыльном окне дыхания
молитва
вино
женская ласка и боль

Писать о золоте в дыханье малахита

Обглоданный усталостью маршрут осеннего прилива
сведет объятьем ржавым. Писать об осени весной –
бессонницы привычка, когда глазури лунной недосказанность клюет
застывший слиток глаз, и ветров черных грива
расчесана шершавым плеском лип. Фонарный зной
отравой бледной греет, астрологический серебряный налет
задекорировал небесной нефти море.
Писать о золоте в дыханье малахита –
примета расщепленного ядра нервозной памяти,
когда рассвет, налитый мышьяком, струну настроит
в венозность седовласую ручьев, и в рваном платье
скверов швы воскресают тополей, мясистой пихтой
сводит губку легких. Моя природа мозаична, из осколков
зеркальных глубже виден свет, чем в плоскостях,
и стон ночного вакуума ближе
к прямым ответам, чем полуденная потная
рубашка облаков, а первобытный страх
мудрее и целебней кости книжной –
мне так шептал тенистый сладкий смог.

Парижская школа

Бросаем в котел и плавим –
неолит, греческую архаику,
средневековье, барокко и романтизм –
на выходе - Парижская школа –
Утрилло, Сутин, Модильяни –
экспрессионизм –
тьма и проза существования, бремя
души, демоническо-
фаталистическое мифотворчество,
люминесценции идеализма,
иррацио ночи,
суверенность внутренних красок
от предметности,
истина окружения тяготеет
на волоске из ветра,
сверх-индивидуализированные
неоднородность, противоречия, неадекватность,
философия жизни,
искусство кричать и плакать
дождем из пепла
свободного духа.

Фарфоровая меланхолия

Фарфор зимы разбит в болотный сумрак  весенних трав с оливковых дорог.
Во мне метель скучает белым полем,  во мне граненый иней рвется в блеск,
и теплый шум оживших парков режет слух. как же далек
от глаз подснежник солнца (расплавленный в окрестности
журчащих переулков), и, как кристальный север
свеж звездой пустынной. Мне не хватает грозового сна
холмов хрустящих в ледяном восходе, следов химеры
снежной на стекле. Фарфор зимы впитала, лишь луна,
и ей мои молитвенные ласки, и ей, ночной сестре,
мое остановившееся сердце. Гаснет холод,
толпа надеж сбивает жадно с ног, и в мертвенном шатре
сорвут медитативное дыханье – февральский войлок,
обветренный в пунцовый шелк январь, закатная декабрьская медь.
Мне балаган бутылочных ветров, как приторная чаша;
мне волчий вой – священная пора. Земная твердь
плывет и поступь сводит меланхолией воды. Фарфор закрашен
лживым лоском полдня – я ослеп…

***

Больничным халатом березовой рощи и кровью черешни,
чахоточной молью души тополиной и пламенем яблонь
свой взгляд напою, оберну, перекрашу по образу и подобию,
пусть станет рассветом жемчужной сакуры, черемухи нежным
дымком, пусть змеится плющом и купается садом
сапфиров небесной породы.
Творец – это то, что прописано в каждой
ожившей клеточке плача младенца –
дань абсолютной природе
сквозь матовый кварц человеческих граней.
Кто не забыл до конца, тот однажды
возьмет каплю хвойной влаги,
скрипичной ивы брожение,
дубов тенистую бездну –
разговорит, и вернет, и подарит,
как ритуал всесожжения,
Богу.

Жреческая соль

Положу на сердце отголоски жреческой поэзии волн фисташковых.
Тишину льняную, хлопок облаков, свечи рощ сентябрьских приму себе в собратья.
В зеркале руды ночной старателем возьмет меня пещерная луна.
Почерком олив под ониксом дожей след свой разукрашу,
след, ведущий в кому белых ароматов мрамора зимы, след, ведущий в платье
снов аквамариновых речных, след луча окна,
пробивающего мрак гробов панельных глянцем родников.
Музыка колодезного дна расплескалась бриллиантовым приливом
отдаленных звезд. Зубчатыми ртами контуров скалистых ветры нагоняет.
Маслом и елеем стелется, клубится рана из цветов
на земле каштановой, где мой посох падал усталью и львиный
рык заката пел листопадом алым в нордовый мой лагерь.
Там помажу лоб свой и ладоней пемзу дымом горизонта,
там напьюсь из слова, данного росистой утренней печалью,
там свяжу дороги на скрещенье неба с тьмой души тревожной.
То, что окрыляет, то и губит верно, в тысячный, и в сотый,
словно в первый раз; память – друг нетвердый, тем, кто поедает
хлеб из рук фатальной ледяной прохлады звездочки дорожной.

Неврастения. Весенний ритм-н-блюз

Болезненно-зеленоватый ритм с прослойками капели и битого стекла
февральского экстракта, эмбриональный уголек на свежести топаза,
соломенный парфюм землистой атмосферы под ногами, нервозная игра
беспечного сознания, поточный выхлоп уличного бега, сток облачного газа
над головой выводит ленью минерал сетчатки. Нагое дребезжание
древесных вен в истерике пернатой, вечерней карамели протяжность
до Арктики остаточных явлений, слепое обожание
полов и многомерность поцелуев оста на мятном жженье кожи.

Баллада

Бриллиантовый слог ночной сферы нашептал симфонизм тиховейный
на ржаной панораме безлюдья. Медитативный прилив колоннады фонарной –
словно эхо античных руин. Пустотою вспаханный, сдобренный черной пеной
рассадник углекислот – ящер дорожный – скован железом снотворным, полярной

прохладой обратной поверхности силикатного трупа луны.
Лимфатический только проспектов изъясняется на языке мессалин.
Паранойя травящих память картин, оттисков темнопородной слюды
четырехглавого монстра Малевича. Я люблю быть один на один

с собеседником, тлеющим вязкой смолой пространственного воздержания,
ледниковым стоном блюзовой импровизации окон, хранящих молчание.
Пластикой ягуара расплетается кокон карей души. Содержание
обретает форму всеобщей тени. Мертвое ожидание

первых полупрямых кипящего цитруса с горизонтального шва.
Вещественность – призрачна; иллюзорность – предметна.
Стыд дневного излишка прикрыт вороной океанической шалью.
Бриллиантовый слог ночной сферы смеется бессмертием смерти.

Миднайт. Баллада #2

Холодная энергия материала ночи наносится неровными мазками на мольберт
глазного яблока - алхимия сиреневых подтеков сквозь мглистую зарю.
Эфирные импрессии, обвитые туманами абстрактного руна,
доводят геометрию души до многомерных плоскостей межзвездных ветров.
О плечи бьется горлицей воздушной меди напряженье.
Оскалилась гримасой лунной рябь в пруду,
заросшем лютней склизких лягв, и я
вытягиваю пальцами холодными со дна
слепое наслажденье.

Жаворонком

Мякоть апрельского солнца закралась ознобом бриза
в шелест лиственных пальцев на изумрудно-горчащем скелете.
Изысканность легкой походки женственности
слепит чумазую плесень сдавленных прахом сугробов.
К хрустальной мелодике водопадов карнизных
подмешано коррозийное пойло зимнего ветра,
чахнущего в окрестностях
бодрых затрещин змеевидных лучей лимонно-водного

неба, что ползет за шиворот лесопосадки столбов,
заливает сапфировой кислотой поры
асфальтовой планиметрии,
чьи выбоины, запекшееся смолой облаков,
слюнявят воображение форм.
Скорлупа недоношенного, недоквашенного лета

трещит в ароматическом поле рассвета,
масло с его розовых губ струится по кожице спальни,
я храню этот медленный свет между строк распечатанных
окон, теплый тающий вкус созерцанья свечи.
В шелесте лиственных пальцев на изумрудно-горчащем скелете
прячется песня жаворонка. Опалом
искрится раненье ночного холста, причастие
крошащимся хлебом гаснущих звезд и золотом вешней лозы. Лечи,

врачуй меня лаской болезненной зелени,
рожденная пеной морских куплетов.

Гобелены

верблюжья шерсть целебного тумана неба
неба,  цвета побегов можжевельника,
цвета середины мая

позднезакатный циркон
дорога из звезд –  металлический блеск
оперенья скворца

тень шагов легка, как чистая ангорская пряжа
подвижна и незрима,
как флейта иволги

хризолит родниковой  травы
молчалив,
как белый аист

мягкость и теплота кашемира
в размахе крыльев
степного орла – ветра

Parterre de fleurs*

Загляни в глаза мои,
там нашли свою нежную гавань, parterre de fleurs:
вечноцветущая бегония восходящего солнца,
магнолии древнего парка созвездий,
гиацинт печали летнего вечера,
ирис меркнущего неба,
цветущий жасмин снежного аромата,
пряный лавр разбега морской волны,
горная камелия души, ищущая яркий рассеянный свет страсти,
алоэ живительных соков священных дорог,
анемоны легких весенних дождей,
вересковый эль звенящей росы,
олеандровое ожерелье тающего горизонта,
шалфей пророчащих песен ночного ветра,
эвкалипт эфирного масла июльского полдня,
махровый пион заката магнитных полей весны.
Загляни в благоухание  глаз моих,
строгая красота.

*  - (фран.) клумба

В саду расходящихся хокку

№  65196

онемел язык
теплый гранат заката
молча склонился

№ 65225

скован молчаньем
жемчуг ночного неба
лишь ветер в лесу

№ 65257

белое небо
пепельной розой зари
сердце воскресло

моя графика (цикл – июньская роза)

В твиттере