Сашка Ломовцев сидел понурясь и думал крепкую думу. Ещё со дня первого удара по менячу ему, жадному до славы, пришла в голову шальная мысль – сделать настоящую футбольную карьеру, как Пеле, как Гарринча, как любимый Воронин, как Эдик Стрельцов. Поначалу он сам испугался затеи: это ж, сколько надо пота пролить, чтобы достичь такого мастерства, выбиться в более-менее известную команду, и далее – в столицу, за границу – к мировой славе. Но, играя много лучше своих сверстников, он всё более убеждал себя, что пот это для бездарей, настоящему мастеру должно везти в игре. Себя-то он считал везунчиком. Он так уверился в своей удаче и великой будущей карьере, что каждый день встречал с надеждою, а провожал в унынии – да  где ж она, слава-то мировая.
Сашка не слушал спорщиков. Он думал, думал и вдруг поднялся. Выждал время, пока утихнут разговоры, и все уставятся на него в ожидании важного заявления.
- И подумал я, – без лишних слов объявил Ломян. – Нам надо жить и тренироваться по режиму - только тогда будет толк. Чтобы утром все, как один, на пробежку, потом с менячом работать, физикой заниматься – бегать, прыгать, силёнку качать. Потом игра и её разбор. Тактика игры – тоже великая вещь. Если это соблюдать изо дня в день – толк будет.   
Сашка говорил не спеша, со знанием дела. Видно было, что он упивался не только сутью излагаемого, но и собственным голосом.
- И поле тоже нужно хорошее, раз уж мы команду создаём – ворота с сетками, разметка, скамейки для зрителей.
- Душ, раздевалка, туалет, - оперным дискантом пропел Серёга Колыбеля.
- Со временем, - сказал Ломян и постучал себя пальцем по виску. – Чать, голова моя не только кепку носит, но и мыслишки кой-какие… Может, сначала и не все будут соблюдать режим, ходить на тренировки, а как начнём играть с серьёзными командами – все прибегут, как миленькие. Без физики и техники в футболе делать нечего.
Вовка Грицай крепко постучал себя в грудь кулаком:
- А что? Мы в пионерском лагере каждое утро на зарядку бегали. Здоровье, знаете как, укрепляется.
Многие ребята с глубоким вниманием слушали Сашкино предложение. Иные, постарше и не без претензий на лидерство, скептически ухмылялись, подозревая, что Ломян как будто перехитрил их – на кривой кобыле объехал. Добрик, пристроившись позади Серёги Ческидова, исподтишка плевал ему на майку, вешая харчок за харчком, изнывая от того, что никто не замечает его подлой храбрости.
Сергей Колыбельников повернулся набок, подложил грязную ладонь под грязную щёку:
- А и тоска же с вами.
Запел:
- Мама, я Ломана люблю,
  Мама, за Ломана пойду
  Ломан хорошо играет,
  Много «банок» забивает
  Вот за это я его люблю…
А дни стояли звонкие, как монисты. Первые дни летних каникул. Солнечные лучи в прозрачном воздухе играли, словно кровь у застоявшегося в стайке телёнка. Вечера были тихие, зорькие, а ночи короткие, спаявшие закатные багрянцы с рассветной радуницей.
Если мне удавалось бодрствовать в час солнечного восхода, душа наполнялась таким несказанным счастьем, будто открывались разом все сокровенные тайны мира. Так бы всегда, во все времена просыпаться вместе с первым лучом солнца и последней ночной песней соловья, слушать вздохи трав и шорох листвы, освобождающихся от брильянтовой росы, полной грудью пить влажный ароматный воздух сада. А ещё бежать легко, крылато нестись над землёй, будя её, опережая солнечные лучи. Красота! Но…
Но и мама встаёт рано.
- Ты куда такую рань? А вот и хорошо, что встал – корову в табун угонишь.

Топор ухнул. Сосёнка вздрогнула. Убийство совершилось. Я присел, угнетённый горем. Весело и бесшабашно плясал топор в руках у Вовки, быстро, одна за другой отлетали ветви упавшего дерева.
Вдруг всё смолкло – пение птиц, перестук топоров, ребячий гомон - раздавался только приближающийся издалека грохот телеги. Весь лес наполнился страшным громыханием деревянной повозки по ухабистой лесной дороге. Её тащила ископаемая кляча, огромная лохматая собака путалась у неё под ногами.
Когда телега перестала громыхать, она остановилась как раз в метрах десяти от меня, и я сумел хорошо разглядеть её ездока. У него было широкое лицо, мясистое, красное, похожее на бульдога. Оно имело только одно достоинство – было гладко выбрито. До тех пор, пока человек бреется, печать зверя не прилипнет к его лицу. И к тому же форменная фуражка покоилась на макушке.
Напряжённое молчание воцарилось среди нашей команды, молчание, которое вяжет язык, а мысли легко передаются и читаются одними глазами. Казалось, это неожиданное явление напрочь лишило нас всяческих сил. Наверное, со стороны наша растерянность выглядела жалкой. Но лесник жалости не знал.
Краска постепенно сбежала с бульдожьего лица, покрывшегося пепельно-серой, мертвенной бледностью. Не обращая внимания на яркую игру солнечных бликов, волнующуюся листву деревьев и запахи цветов, весь осатаневший, в сдвинутой на затылок фуражке, взлохмаченный, он сжал кулаки и остервенело затряс ими над головой. От переполняющей ярости он и словами не сразу разродился.
- Порубщики! туда вашу мать! – что было сил заорал лесник, схватил кнут, замахнулся и щёлкнул им почти над моей головой.
У меня от страха и предчувствия боли подогнулись колени. Бежать и не помышлял, а приготовился к худшему. Но дальше случилось то, что и предположить было невозможно. Кляча рванулась, испугавшись кнута, и понеслась вскачь, не разбирая дороги. Лесник кувыркнулся через голову и, потеряв вожжи, чудом не упал с телеги.
- Уззы! Уззы их! – успел крикнуть он, сорвав голос.
Собака бросилась на ошалевшую лошадь и погнала прочь. Её лай, и грохот колымаги вскоре затихли вдали. Среди порубщиков прокатился лёгкий смешок. Ещё раз. А потом дружный многоголосый и отчаянный хохот взорвал лес.
Это было здорово! Оцепенение спало, испуг ушёл или переродился в истерику. Я, например, катался на спине, схватив руками впалый живот. Ни звука не прорывалось сквозь сведённые судорогой челюсти. Я едва успевал набивать воздухом лёгкие, а куда он пропадал, одному чёрту известно. Слёзы текли по щекам. Курьез, да и только. Впору лесника жалеть с его клячей. Кому рассказать – не поверят.
Однако пора и двигаться. Водрузив будущие штанги на плечи, мы тронулись в обратный путь.
Судьба, словно лавина, несётся вниз, увеличивая скорость движения с каждым новым поступкам. Только что я избежал неприятного знакомства с лесниковым кнутом – до сих пор плечи зудятся – а уже новая преграда на пути. Канал, наполненный водой, заросшей ряской. Ребята бросили лесину с берега на берег и судачат – другую рядом надо. Ещё балансир нужен, как канатоходцу в цирке. А меня чёрт  несёт вперёд, к неприятностям и позору.
- Чего стали? Сюда смотрите. Смертельный номер.
До середины бревна я добежал легко, как заправский гимнаст, а потом вдруг остановился, будто наткнувшись на смертельную черту. Далее я двигался так, словно утратил способность владеть своим телом, а под ногами видел не близкую воду, а бездонную пропасть. Побалансировав руками, упал, обдав брызгами развеселившихся ребят. Никто не решился повторить мой глупый подвиг.
Когда вылез на другой берег, вид имел жалкий и удручающий. Человек, дошедший до такой степени унижения, обычно стремится удрать со всех ног подальше от места своего позора, от насмешек толпы. Может, в другой раз я так бы и поступил, не будь с нами штанг – этого ответственного груза, который во что бы то ни стало, необходимо доставить до места.
А, ну их – пусть смеются. Стал выжимать свою одежду. Им-то ещё предстоит перебраться на этот берег – и я посмотрю, как у них это получится.

2

На месяц нас хватило. Месяц мы отзанимались усердно, как того требовал играющий тренер Сашка Ломовцев. Он вернулся в команду, как только поставили ворота и разметили поле.
Мы вставали по утрам на пробежку и чесали до самого леса. Физику качали – отжимались, катались друг на дружке, у девчонок скакалку отобрали.
Дед Калмыков подарил два столба и железяку - мы вкопали турник рядом с футбольным полем. Болтались на нём, как сосиски, пытаясь подтянуться. Но кое у кого получалось, неплохо даже.
Работали с менячом. Наша бедная трёхклинка не знала покоя с самого рассвета до темноты. И, конечно, играли, играли каждый вечер, до полного изнеможения, до грачей темноты. Поделились на равные по силам команды и пластались совершенно бескомпромиссно.
Появились болельщики. Собирались у кромки поля и стар, и мал. Борис Борисыч Калмыков ничего не смыслил в футболе, но страстно переживал за двух своих сыновей, волею судьбы попавших в соперничающие команды.
Что дальше?
А дальше предстоял нам первый официальный матч. Сестра Ломана Нина, окончив пединститут, устроилась на лето директором в пионерский лагерь «Чайка». Она и пригласила нас сыграть с их футбольной командой. И ещё пообещала накормить обедом. Это вместо приза, наверное, так как в своей победе мы не сомневались. Потому и силы не берегли, а экономили на мороженое деньги, выданные дома на проезд.
Утренний воздух был ещё влажный, но тёплый и свежий. На чистом небе плавилось яркое летнее солнце. Окрест дороги было удивительно красиво, уютно и мирно. Даже пыль в кюветах сверкала росой. Леса, меж которыми петляла дорога, манили прохладой.
Мы в полном составе (с двумя запасными) бодро вышагивали навстречу славе. Мимо проносились машины – все стремились на озеро Подборное искупаться, отдохнуть, повидаться с любимым чадом, укрепляющим здоровье  в пионерском лагере. Выходной – это понятно. Пыль с каждым разом поднималась всё выше и оседала всё медленнее.
- Может, нам по парам разбиться – глядишь, кого и подвезут.
- И какая мы после этого команда, если каждый за себя?
- Кто был там, может, знает – полдороги прошли или ещё нет?
- Да нет ещё - полдороги будет в Копанцево. 
- Сань, нас там покормят?

Спорили они долго, горячо. Наконец, парень уступил. И нас повели обедать.
Повара звали Роза Васильевна. Характер у неё был добрый, а обед отменный – борщ, мясо с картошкой и компот. Кто хотел, просил добавки.
- Жаль, что это всего лишь обед, а не победный банкет, - посетовал Андрей Шиляев.
А Колыбеля не изменил своёму репертуару:
- Мама, Васильевну люблю.
  Мама, за Васильевну пойду.
  Для меня у ней найдётся всё, что естся, всё, что пьётся
  Вот за это я её люблю.
Дородная повариха оглушительно хохотала, прижав пухлые ладони к высокой груди.
После сверх сытного обеда пошли купаться. Потом загорали. Лёгкий бриз – прохладный, ароматный - освежал мокрое тело. Солнечные блики играли в волнах, кругами расходящихся от купающихся и играющих в воде людей. Мы лежали в раскалённом песке. И не было сил не только играть в футбол, но и думать о нём. А может, ну его на фик? У людей-то праздник - праздник жизни.
- Пойдём, что-то покажу, - Вовка Грицай потянул за локоть.
Неподалёку нацмен, коренастый и волосатый, жарил на мангале сардельки. Вовка встал в трёх шагах и принялся смотреть на его работу хмуро и внимательно, неотвязно.
Мангальщик раз бросил беспокойный взгляд чёрных, как уголь, глаз, другой.
- Чаго тыбе, малчик? Праходы.
Мальчик и бровью не повёл. Нацмен торопливо сунул Вовке горячую сардельку, обёрнув её в капустный лист, и подтолкнул прочь, взявшись волосатой рукой за плечо.
- На. Иды, пожалста, гулай.
Вовка откусил сардельку, сунул мне:
- Хочешь?
- Куда? – я похлопал себя по тугому животу.
Вовка тоже не хотел и скормил остатки резвящемуся пёсику.
Возле нас расположилось загорать семейство - он толстый и в очках, она молодая, очень красивая, спортивная, грациозная женщина, и маленькая дочка их, которая, уронив в воду большой разноцветный меняч, тут же расплакалась. Я достал ей потерю, а она взяла меня за руку и подвела к своим.
Мама в открытом чёрном купальнике поднялась навстречу, взяла меня за подбородок, заглянула в глаза:
- А ты мне нравишься.
Я вспыхнул, отвёл взгляд и понял, что влюбился. Чтобы что-то сказать, буркнул:
- Меня Толей зовут. Мы в футбол приехали играть. В три часа на стадионе пионерлагеря. Приходите болеть.
- Обязательно придём, - сказала женщина и наперегонки с дочерью побежала за менячом.
Её муж жевал, сидя у самобранки. Поправил очки лоснящейся пятернёй:
- Говоришь, в футбол?
Он пошарил вокруг глазами, дотянулся толстой лапой до другого меняча, поменьше, наверное, для игры в водное поло.
- Футбол, говоришь?
Он бросил меняч, но не мне, а почему-то Сашке Ломовцеву. 
Наш мастер ловко принял его на ногу и начал жонглировать. Я бы, конечно, опозорился, а Ломян на такие штуки горазд. Он долго держал меняч в воздухе – вокруг уже начали собираться зеваки, кто-то принялся считать вслух. Сашка поймал меняч руками и раскланялся. Зрители зааплодировали.
- Да ты, брат, талант, - сказал довольный толстяк.

Их спор меня совсем не увлекал. Я стоял, прислушиваясь к самому себе, всё ещё не в состоянии понять, как это у меня получилось. Руки мелко дрожали, в ушах стоял гул далёкого прибоя. И всё. Последствия сошедшей благодати? Или вдохновения?
- Эй, Пеле, пошли, - окликнули меня – Уже пора.
А что? Может, и Пеле. Вот попрошу гипнотизёра, он меня заколдует – и айда лови, вынимай менячи из сетки. Надо только от комплексов избавиться.
Репродукторы по всему побережью объявили, что на стадионе пионерского лагеря  начинается футбольный матч между спортсменами «Чайки» и сельской командой из Увелки. То, что мы из Увелки понятно, но почему сельская – тогда уж поселковая. Но было подчёркнуто диктором - именно, сельская.
И народ повалил - закрывали машины, сворачивали самобранки и спешили в «Чайку». Скамейки стадиона все заполнились.
Мы переодевались за воротами. Подошёл физрук.
- У вас нет что ли единой формы? Тогда играйте – голый торс. Хоть не по правилам, ну так, путать не будем. 
Голышом так голышом, нашим легче – жара африканская.
Вовка успел побывать в соседнем лагере «Восход», где отдыхал самый маленький Грицай – Серёжка. Вести он принес неутешительные – наши соперники здорово играют, восходовцам по двадцать «банок» вколачивали, и никаких шансов.
Мы приуныли. Не зря народ валит – над деревней потешиться. Может сбежать? Да, поздно уже - сами ведь назвались. Да и обед надо отрабатывать. Играем! 
Пионеры в красивой сиреневой форме уже разминались у противоположных ворот. Пора и нам на поле.
- Постойте, ребята, - подошёл человек с косичкой. – Вас уже раздели? И на трибунах веселятся, пророчат разгром. Попробую помочь. Ну-ка сели в круг. Закройте глаза и слушайте только меня. Ничего на свете нет, только вы, ваше сильное, неутомимое тело, которому будет послушен меняч. Напрягли всю волю, сжали в кулак. Замерли до остановки сердца. Всё, пошли. Кто голкипер?
С поля уже свистел судья-физрук. Все пошли к центральному кругу, так и не размявшись. Я задержался - было интересно, что он скажет старшему Калмыкову, стоявшему у нас на воротах. А он ничего не сказал - заставил закрыть глаза, и положил ладонь на Борькин лоб. Так они замерли на целую минуту.
Судья вторично просвистел, приглашая команды к построению.
Под дружное ликование трибун игра началась. Пионеры накатывались на нас лавина за лавиной, организуя атаки большими силами. Мы же наоборот, огрызались короткими и яростными контратаками. Здесь блистал индивидуальным мастерством Сашка Ломовцев, раз за разом взламывая защиту соперника и врываясь в их штрафную. И удары были хороши, вот результата пока не было.
Минут двадцать прошло, и болельщики засвистели, заулюлюкали, требуя от любимцев гола. А пионеры начали нас уважать - поставили к Ломану опеку, потом ещё одного игрока.
Когда мы забили гол, Сашка троих обыграл. Его уже откровенно валили на газон, но он сумел выдать пас за спину защитников, и набежавший Толик Назаров пушечным ударом чуть было не оторвал руки вратарю. По крайней мере, я точно видел, как он тряс кистями и прыгал словно ошпаренный.
Трибуны охнули, жидко поаплодировали. А мы ликовали вовсю.
Пионеры, кажется, ещё не поняли, что проигрывают - по крайней мере, их тактика до перерыва не изменилась. А после перерыва… М. Ю. Лермонтов, чьё имя с гордостью носит наша улица, когда-то хорошо сказал о похожем:
- Уж был денёк: сквозь дым летучий
  Французы двинулись, как тучи,
  И всё на наш редут…
Пионеры будто встрепенулись, забегали, насели на наши ворота и лупили, лупили, лупили без конца. Трибуны ликовали - гол казался неминуем. Но чертовски здорово играл наш вратарь. Борька вытаскивал такие менячи, что Яшин бы позавидовал. Ему начали хлопать болельщики и поощрять возгласами.
К концу матча с трибун дружно неслось:
- Держись, колхозники! Судья, время! 
Физрук решил не рисковать и на последней минуте назначил спорный, очень спорный, пенальти. Был удар, был немыслимый Борькин бросок, а меняч пролетел мимо ворот.
Победа!
Мы ликовали, нас поздравляли.
Когда, наконец, суета утихла, попытался разыскать гипнотизера, но не нашёл. Не видел его на трибунах и во время матча. Заметил толстяка с дочкой, его жену-красавицу, которую любил уже целых полдня, а гипнотизёр куда-то пропал, будто и не было.
До сих пор сомнения берут – а был ли?

А вот мою одноклассницу Раю Митрофанову дразнили так – «Бух-книга-тетрадь-авторучка». Это ж надо до такого додуматься! А терпеть каково? Я и говорю, кому как повезёт. Ну, да ладно. Отвлёкся, а Ёршик уже подошёл.
- Здорово, орлы! Хандрим? Есть дело на полмиллиона.
  Он не спеша пожал присутствующим руки, присел и закурил.
- Перебрал я вчера, - сказал, обращаясь к Андрею Шиляеву. – Наболтал лишнего. Короче, Андрюха, Стадник сейчас приходил. Я, оказывается, прихвастнул, что вы здорово пузырь гоняете. Поспорили мы на ящик бормотухи…. Чёрт, дёрнул! У меня и денег таких нет.  А Стадник, паразит, все улицы оббегал, до самой больницы. Короче, они сборную против вас выставляют. А, Андрюха? Сыграть надо. Нет, выиграть надо. Обязательно выиграть. У меня и денег сейчас нет, проставиться, а уговор, сам знаешь, всего дороже.
- Короче, - голос Ёршика напрягся и стал жёстким. – Если проиграете, собираете деньги на винище. Или…
- Или? – Андрей презрительно скривил тонкие губы..
- Или всем по рылу…
- Так прямо всем?
Мы чувствовали, как напрягся Андрей, и сами подобрались, готовы были по его команде наброситься на Ёршика и завалить в траву. Бить, конечно, не били бы - всё-таки, старшее поколение и всё такое прочее, но то, что мы команда, показали и заставили себя уважать.
А что? Не верите? Мы тут недавно Генке Стофееву накостыляли. Тоже ведь дембель, после армии. По-нашему так - заслужил, гуляй, но команду уважай. Мы хоть и пацаны, но не для побегушек, и помыкать собою не дадим. Короче, дали ему по разу, даже не все – Андрей Шиляев, Сергей Ческидов (с него и началась буза), да, кажется ещё Вася Добрик. Больше-то и не понадобилось - Генка так стартанул в сторону дома, что любо-дорого было смотреть.
Ёршик, конечно не Стофа, но и для него есть предел нашего терпения. Ждём, что скажет капитан.
Влез Сашка Ломовцев:
- А кто играть-то там умеет? Ну, на Октябрьской два-три человека, Журавли с Соньки Кривой, на Больничке - Бобыль. Конечно, ребята неплохие, если соберутся, но ведь опять же сыгранности-то никакой. Соглашаемся, Андрюха, а то тут со скуки одуреем и траву жевать начнём.
Андрей никогда не был противником футбола, но вот Ёршик, его тон…
Виктор Ершов не страдал, как Стофа, избытком гонора, он тут же вцепился в спасательный круг:
- Выручайте, мужики, а.… Надерём хвоста всей Больничке и Октябрьским заодно. А винище вместе выпьем. А, мужики?
И «мужики» согласились.
Были сборы не долги - от болота до футбольного поля у больницы мы добрались за полчаса. К удивлению, народу там уже было довольно таки прилично. Пинали меняч в кругу наши будущие соперники. Какая-то чёрная лохматая собачонка носилась взад-вперёд и тявкала, всячески выражая своё негодование к менячу и игрокам. На скамейках за воротами курили болельщики – больные в больничных халатах, сбежавшие из палат. Поле качеством было таксебешным, наше получше – и разметкой, и отсутствием коровьих «блинов». Тут бегай и смотри, как бы не вляпаться.
Мы скинули лишнюю одежду у дальних от больничного забора ворот, тоже встали в круг на перепасовку. Старшие ребята пошли здороваться со знакомыми пацанами. Капитан и тренер обговаривали условия игры. Выбрали судью.
Сели посовещаться.
- Толян, - Ломян, в своём репертуаре, давал указания на игру. – Тебя они не знают, душить будут меня. Вы все – пас на меня, а я с менячом буду уходить в угол, утащу защитников, и навес на пятачок. Толян, ты врываешься на пустое место. А дальше сам знаешь – не промахнись.

- Ближе, ближе, Толян. Атакуй его при приёме - ты же видишь, он тебя делает на прямой. Прижмись к нему, ни на шаг не отставай, – поучал Михаил. – Похоже, эта глиста – всё, что они имеют.
Всё исполнил, как  сказали, и мне пару раз удалось сорвать его атаки даже ещё не начавшиеся. Уже говорил, с техникой он не на «ты» - меняч от него отскакивал, как от стенки, а я подхватывал, перехватывал и навешивал в штрафную. Долговязый совсем расстроился и оттянулся к своим воротам. Я следом и оказался как бы в нападении.
А гол назревал. Дважды меняч попадал в штангу. Угловые следовали один за другим. Однажды удар был такой сильный, что меняч улетел за больничный забор.
Пока за ним бегали, долговязый подошёл ко мне и толкнул в грудь:
- Ты что здесь делаешь?
Я поискал глазами судью.
- Автобус жду.
- Что? – долговязый рассвирепел. – А ну катись отсюда.
Он вытянул руку вперёд, указывая в каком направлении я должен был катиться.
- Витенька! – крикнул их  воротчик, выбивая свободный в направлении долговязого.
Но Витенька отвлёкся на меня и прозевал пас, а я нет - подхватил меняч и понёсся к воротам, точно щенок, которого долго держали на привязи. Никого не было впереди, справа и слева защитники ко мне не успевали. Можно было уже бить. Но я нёсся вперёд и сам себе командовал: «Ближе! Ближе! Приготовься! Вот сейчас». Я видел растерянные глаза их воротчика, который почему-то не бросался мне навстречу, сужая угол обстрела ворот, а наоборот -  пятился назад, вжимаясь в сетку.
Что-то сейчас будет. Я подготовил правую, более сильную, ногу для удара. Ну?!
Нога запнулась за другую, подставленную, и я кубарем полетел вперёд, да с такой силой и скоростью, что запутался в сетке.
Пенальти!
Тут даже больной судья развёл руками.
Пока отсчитывали метры и устанавливали меняч, я плевался землёй и кровью – губу прикусил. Долговязый хмуро посматривал на меня.
Пенальти. Воротчик пригнулся, раскинув руки точно для объятий. Миша Мамаев разбежался и ударил. меняч, словно из пушки пущенный, скользнул вратарю по плечу и вздыбил сетку за его спиной. Гол!
Гол!
Мы бросились обниматься. Ликовал Ёршик за воротами. Нет, не зря мы звали Мишку – Деревянная Нога: его удары вряд ли кто возьмёт.
Между тем, воротчик побледнел и зашатался.
- Так я и знал, - заявил он, вытаращив глаза – вот-вот они вылезут из орбит. – Я так и знал.
Он прижал ладонь к ушибленному плечу, сел в пыль и заплакал.
К Мишке Мамаеву подскочил здоровяк-болячка:
- Ты что, придурок, сделал? Ты что сделал, гад? У парня ключица сломана, и ты туда ударил.
- Так я что, нарочно? – Миша пожал плечами. – Куда попал…
- А вот я нарочно, - сказал детина и пнул Мишку по мягкому месту. 
Мамайчик оторопел на несколько мгновений, а потом бросился на своего обидчика. Они сцепились намертво и упали в траву. Напрасно свистел судья - их уже было не растащить. Хотя нет, вскоре Мишка оседлал своего обидчика и, схватив за волосы, вбивал его лицо в пыль. При этом они ругались и рычали, как дикие звери.
Страшно было смотреть, не то, что лезть разнимать.
Не испугался Ёршик. Он схватил Мишку под мышки и оттащил в сторону.
- Потом, ребятки, потом. Все счёты потом. Сначала доиграйте, а то, не дай Бог, такой куш мне сорвёте. Играть! Играть! Судья! – он захлопал в ладоши, как немец из концлагеря – арбайтен, мол, арбайтен!

На удивление, второй тайм отыграли очень даже корректно. Ни сносов не было, никакой другой грубости. Видимо «болячки» готовились взять реванш в другом.
Мишка сильнейшим ударом послал меняч за боковую.
- Отдыхай, ребята!
Но никто не побежал за футболом. Так, поплёлся не спеша один из соперников – им вбрасывать.
Ломян душу отвёл – таскал за собой полкоманды, финтил, крутил, обводил. Соперники вяло-привяло пытались отнять у него меняч.
Они же первые и закричали:
- Судья время.
И судья свистнул.
Ёршик, ликуя, пустился вприсядку. А Лёха Стадник объявил о начале третьего тайма, в котором каждый может свести счёты с каждым. Мы, как и перед игрой, выстроились в центре поля.
Какой-то паренёк, упитанный и коротконогий, но, судя по кривому носу, большой любитель подраться, ткнул в Вовку Грицай пальцем:
- Вот эту харю я отметелю с большим удовольствием. Иди сюда, иди ко мне, мурло поганое.
Вовка не пошёл - он набычился и вдруг ринулся на обидчика, боднул головой в грудь и навалился на упавшего. Началась потеха!
Кто-то кинулся кривоносому на помощь, но крутанулся вокруг своей оси, пойманный Ческидом за шиворот. Вторая пара нашла друг друга.
Всё, завертелась кутерьма! Толпа кинулась на толпу и наоборот – на толпу кинулась толпа.
Я попятился. Видел, как побежал прочь Гала - может, и мне за ним? Но то была военная хитрость -  Сергей бросился под ноги преследователю и через мгновение сидел на нём верхом и барабанил по его морде кулаками.
В это мгновение кто-то схватил меня за шиворот.
- Попался, гадёныш!
Я испугался. Закричал так громко, что больные, толкаясь и путаясь в халатах, кинулись в дыру в заборе. Нападавший попытался закрыть мне рот грязной ладонью. Я цапнул её зубами, а головой дёрнулся так, что у моего врага лязгнули челюсти. Ещё пнул его по коленке. Но противник был много сильнее. Он выкрутил мою руку и всё клонил лицо моё к земле, всё ниже и ниже. Ой, мамочка, сейчас сломает.
Я лягнул его и, кажется, попал, куда не следует - вернее, следует, так как долговязый форвард (а это был он), выпустил меня и взвыл, заскакал, зажимаясь. Я бросился бежать. Но он быстро оклемался - и разве от него убежишь. Он прыгнул на меня, свалил в пыль и принялся душить обеими руками, сам отчаянно хрипя, будто это ему не хватало воздуха. Он бы задушил меня, это точно. Но.…
как много в нашей жизни бывает этих  спасительных «но».
Его лицо вдруг исказила гримаса боли. Он отпустил меня и вогнул спину, как пресс-папье на столе бюрократа.
- Зачем же гвоздём-то? – взрыдал он.
Долговязый вскочил и бросился наутёк, заламывая руки, пытаясь оторвать от спины доску больничного забора, гвоздём впившуюся ему меж лопаток. Он так и скрылся с глаз, волоча за собой нечаянный груз.
Валерка Халва поднял меня с земли, зачем-то потрогал мою челюсть, заглянул в глаза – живой?  - а потом подмигнул и охлопал ладони, будто стряхивая пыль:
- Не дрейфь, Тольчина.
Бегство одного, будто разом ослабило силы остальных. Все, кто мог, кинулись прочь. Тех, кого пинали наши пацаны, бросился спасать Стадник:
- Всё, всё. Аллес! Финита и комедия. Судья время - конец последнему периоду.
Судьи и след простыл. Короткая, но жестокая и кровавая схватка наша перепугала больных - забыв на лавке халат, они ретировались в свои палаты.
- Ну, что, Лёха, - ликовал Ёршик. – Беги за винищем. Сейчас и отметим.
Закончу на этом. Про футбол взялся рассказывать, а что бывало до и после игры – тема других басен.

- Я не побегу – позориться-то. И вообще, у меня ноги болят, а одна даже короче другой. Мать мне постоянно говорит: и в кого ты у меня народился - разноногий.
- Знала бы она, какую ты ей славу создаёшь, - сказал Андрей Шиляев, - обломала б о твою спину хороший дрын.
Минут тридцать спустя стадион потряс шквал ликующих возгласов, приветствующих победителя эстафеты. А я, бежавший на последнем этапе, в этот момент ещё томился, поджидая палочку. Потом побежал в гордом одиночестве под свист и улюлюканье трибун.
Да какой с нас спрос – дворовая команда!
Позорный провал на эстафете поверг всех в уныние. Кто-то предложил смыться под шумок. На него прицыкнули – бывало и хуже.
- Какой чёрт придумал эту эстафету?
- А что? Цивильное решение всех спорных вопросов, а то привыкли кулаками.
- Тоже мне команда! Ну, и название
- Кому не нравится, пусть катится в свою школу - если возьмут, конечно.
- Выборы придумали – тоже мне, английский парламент.
Наспорившись, вышли на поле.
Предстояла игра с сорок четвёртой школой – с нашей, между прочим, родной.  Два тайма с перерывом лишь для смены ворот результата не дали.
- Стало быть, ничья в не нашу пользу? – спросил Халва возвращающуюся хмурую команду.
Гала махнул рукой:
- Всё гадко, как всегда.
Сидели на скамейках, с тоской наблюдая за игрой сельских команд. Кто-то принёс слух - в сорок шестой школе есть суперигрок Сергей Москвин.
- Этот что ль? – спросил Серёжка Колыбельников знакомую девочку из сорок шестой школы, указав на долговязого красавчика-блондина.
- Он самый! – восхищённо подтвердила фанатка.
Мне девушка понравилась, а Москвин нет. Ходит, как гусак, шею вытягивает, будущих соперников выглядывает и копытом бьёт от нетерпения. Впрочем, наверное, ластами - или что там у гусака?
Может, от этих мыслей смелости набрался и вдруг брякнул:
- Если будете за нас болеть, мы вашего кумира сделаем.
Девушка взглянула на меня большими синими глазами, лукаво усмехнулась и показала фигу. Уходя, пару раз оглянулась.
Гала руки развёл:
- Толяха! Дон Жуан! На трибунах бабьё клеит. Учись, братва.
Новый выход на поле «дворовой команды» был встречен насмешками и свистом с трибун.
На приветствии мы гаркнули:
- Команде напротив, физкульт привет!
А они:
- Команде «Морды.…»
Ну, морды, так морды. Погнали наши городских!
На этот раз игра задалась. Минут через пять мы забили первый гол. Его приветствовали жиденькими аплодисментами. А Сашка Ломовцев – автор гола – скрестив руки на груди, будто мавр, картинно поклонился трибунам.
Стадион притих, наблюдая, как четвёрка наших нападающих – Ломан, Добрик, Колыбеля и Толик Назаров – переигрывали всю сорок шестую школу. Пожарной каланчой торчал в центральном круге Москвин, наблюдая, как разгораются события возле его ворот.
Второй гол ещё до перерыва забил наш новый тренер – Серёга Колыбельников.

5

Была середина осени – самое непредсказуемое и изменчивое время года. Причём, изменчивое почему-то всё больше в сторону дождя и промозглого ветра. За высокими окнами школы торжествовала обманутая ненадолго выглянувшим из-за туч солнцем золотая листва клёнов. А в классе было прохладно и пахло осенним дождём.
Новая учительница литературы вела урок. Ученики меньше шалили, тише болтали, гадая, какая она – вредная или ничего. Вроде бы ничего - симпатичная, и мальчишкам даже сюрприз пообещала в конце урока.
Лично меня её появление и обещание не вывело из благодушного состояния успевающего ученика. Я грустил вслед ушедшему лету, думал, смогу ли научиться играть в хоккей так, как это у меня получалось в футболе? Останется ли у нас команда, или каждый будет играть за свой класс?
- Всем понятно? – учительница положила мелок и присела за кафедру. – Тогда вспомним пословицу - не боги горшки обжигают – и начнём.
Пословица навела меня на мысль - а что если встать и молча уйти. Интересно, как поведёт себя новая учительница - двойку поставит? за родителями отправит? Но ничего такого я не сделал, а открыл тетрадь и начал писать сочинение на тему «Самый замечательный день прошедшего лета».
- Кто напишет, - сказала Нина Николаевна (так её звали). – Может сдавать тетрадь и идти домой.
Класс начал пустеть задолго до конца урока. Последние сдавали тетрадки вслед за пронзительным звонком. От судьбы не уйдёшь, думал я, давно уже поставив точку в сочинении, и с сомнением поглядывая на преподавателя.
- Что, рифма не идёт? - подняла на меня глаза Нина Николаевна. – У тебя весь урок было такое одухотворённое лицо, что мне показалось – ты пишешь стихами.
Мне почему-то подумалось, что она это на полном серьёзе.
- Не-а, я стихами не умею. Но вы сказали, будет сюрприз в конце урока – вот, сижу, жду.
- Ах, да, я и забыла. Так мальчишки же ушли. Ты передай, пожалуйста, тем, кого увидишь – сегодня в детской спортивной школе открывается футбольная секция. Тренер Николай Дмитриевич Синицын, это мой муж (она слегка покраснела), записывает всех желающих. Передашь?
Задолго до этого дня в кабинете директора ДЮСШ два брата Синицыных Николай и Михаил Дмитриевичи вели задушевную беседу.

- Ползёт мужик по пустыне на исходе сил видит - кувшин. Потёр – оттуда джин. «Слушаю и повинуюсь». «Домой хочу». «Пошли». «Я быстро хочу». «Тогда побежали».
Кто услышал и понял – расхохотались. Остальные с улыбками за нами наблюдали.
Я всё никак не мог освоиться, чувствовал себя незваным гостем, молчал и застенчиво улыбался. Ко мне привязался какой-то лопоухий пацан, признав мою природную скромность за трусость. Он только что вошёл и внимательно осмотрел всех присутствующих. Подошёл ко мне, протянув руку.
- Здорово!
Завладев пятернёй, сдернул меня с лавочки и тут же уселся на это место.
Я безропотно отошёл к порогу и загрустил.
Разумеется, мальчишки живут на каждой улице. Но если на Больничной – ленивые и трусливые,  на Рабочей – задаваки и забияки, то на Красноармейской  - шпана и хулиганьё, одновременно ленивое и задавастое. Они всегда ходили гурьбой и в драке стояли друг за друга.
Я так и решил, что вновь вошедший – с Красноармейской. Что с него возьмёшь? Спокойнее - уступить. Но лопоухий продолжал борзеть.
- Ты что, недоволен, жаба?
Разговоры разом стихли. Все ждали моего ответа. В таких стычках и перепалках познаются характеры, выявляются лидеры. Лопоухий заявил о себе. Твоё слово, Анатолий Агарков. А я молчал, размышляя. Почему жаба? Ничуть даже не похож. Ни внешне, ни характером. К чему это он? Наверное, из кинофильма «Два бойца», в котором герой немцев так крестил. Мне почему-то разонравился перст судьбы, который оставил меня в классе после звонка, привёл сюда вместе с товарищами, которые сейчас хмурились и отворачивались, будто моё унижение – это моё личное дело, и их не касается. Мне вдруг сделалось безынтересно жить и захотелось встать на четвереньки и завыть протяжно, тоскливо…
- Сам ты жаба конармейская (мы иногда так обзывали красноармейских)
- Что-о? – лопоухий поднялся и вразвалочку подошёл ко мне, с нагловатым прищуром заглянул в глаза. Не сильно ткнул меня кулаком в бок. Потом взял за плечи и стукнул спиной о стену.
Так, конечно, не дерутся. Видимо, он и не хотел – просто утверждал своё превосходство. И я не стал его бить, а просто толкнул изо всех сил в грудь. Лопоухий побежал спиной вперёд. На его пути оказался бак с водой и кружкой на крышке. Он каким-то гимнастическим кульбитом умудрился перекувыркнуться через это не очень-то устойчивое сооружение, а уже потом обрушил его на себя.
На грохот падающего тела, табурета, бака и потоков воды в дверях показались  братья Синицыны.
- Что здесь происходит? – загремел Михаил Дмитриевич.
Николай Дмитриевич, одним взглядом разобравшись в ситуации, и, предотвращая репрессии, положил мне руку на плечо:
- А вот этого хлопчика беру сразу.
Сначала была зима. Футбольное поле расчистили от снега, залили водой и сделали ледяной каток. Мы занимались в спортивном зале. Потом наступили весна и слякоть. И лишь только подсох газон, Николай Дмитриевич вывел своих питомцев на свежий воздух. Мы разминались, а он наблюдал - на груди его глухо тренькал шариком судейский свисток.
За живым забором из акаций, на гимнастической площадке пыхтели на снарядах лыжники – ребята старших классов. Сезон для них закончился, начался период общефизической подготовки. Томился бездельем их тренер – рыжеволосый малый кавказской национальности, по фамилии Фрумкин, по слухам мастер лыжного спорта.
- Дивная картина! Секретное оружие Николая Синицына, - запустил он из кустов «шпильку» и подошёл полюбоваться на её результат.
Мальчишки работали над техникой владения менячом – некоторые от усердия высунув языки. Старались, хотя не у всех получалось, а иные «финты» вызывали улыбку.

Играл он не лучше своих питомцев, и прыти его ненадолго хватило. Вскоре он уже передвигался по полю пешком, а голос дошёл до истошной хрипоты.
- Коси шпану!
Лыжники, пропустив второй гол, выглядели крайне подавленными. Синицын откровенно веселился. Фрумкин еле сдерживал себя:
- Ну, всё, пацаны, вы разбудили во мне старого хулигана.
Вратаря, здоровенного детину, пропустившего третий меняч между ног, обругал:
- Все люди, как люди, а ты, как хрен на блюде.
Воротчик покрутил пальцем у виска, как только увидел спину тренера.
Минуту спустя темпераментный Фрумкин уже вопил из центрального круга:
- Что вы телитесь, как беременные тараканы?
- Разговорчики на поле! – предупредил Синицын. – Накажу.
- Ты, Коля, содержательный такой, как американский холодильник, - окончательно сник лыжный мастер.
Измотанные бестолковой погоней за менячом, наши почти взрослые противники всё чаще стали проигрывать и силовые единоборства. После очередного, когда футболист умчался с менячом, а лыжник растянулся поперёк лужи, Фрумкин бросил в сердцах:
- Что ж ты ему в морду не дал?
Его воспитанник, размазывая грязь по лицу:
- Боюсь увлечься.
Игра у меня шла. Пасы были точны, финты удачны, столкновения без последствий. Матч доставлял удовольствие. Не понятно, почему не ликуют соперники. Возможно, их не устраивало само мироздание как таковое - полностью или в деталях. Например, смена  времени года. Нарушение очерёдности жизни и смерти. Или земное притяжение. Или здесь имеет место расхожесть общепризнанного мнения о том, что в здоровом теле соответствующий дух. Лыжники вон какие здоровые - духу в этих телесах меряно-не-меряно. 
Николай Дмитриевич дал свисток об окончании тайма.
- Может, хватит?
- Нет, играем, как условились, - не согласился Фрумкин. – Никаких перерывов, только смена ворот.
Теперь Синицын над ним потешался:
- Курить-то тебе, похоже, заказано. И вместо трико, мой тебе совет, надевай две пары трусов – легче бегается.
Фрумкин отмахнулся. Николай Дмитриевич добродушно рассмеялся, потирая ладони.
- Ну, как тебе мои кисейные барышни?
Фрумкин уважительно поднял брови.
- Хорошие ребятки. Показательные советские школьники - пионеры, отличники, спортсмены и собиратели металлического лома.
- То-то же, - сказал наш тренер и дунул в свисток, возвещая начало второго тайма.
Видимо, пока менялись воротами, рыжий наставник что-то внушил своим подопечным. Во втором тайме «косьба» пошла откровенная. Нас роняли по всему полю – с менячом и без оного, били по ногам, хватали за майки. И главным хулиганом стал Фрумкин. Судья то и дело дул в свисток, спорил с нарушителями, назначал штрафные.
Игра потеряла блеск. Футболисты поприуныли, а на грубость стали отвечать грубостью. Фрумкин получил сзади по ногам и кубарем покатился через лужу. Реакция тренера лыжной секции была несколько неожиданной - он совершенно потерял лицо и внезапно заголосил приблатнённой лагерной  туфтой:
- Что за шухер на балу? Да я таких бушлатом по зоне гонял. Ты у меня сейчас дерьмо будешь хавать, сучара бацилльная!
Синицын остановил игру, подхватил меняч. Наступила пауза, в результате которой конфликт иссяк сам собой.
- Идите-ка вы, братцы, мазать лыжи.
Взгляд холодный и твёрдый, как угол чемодана.
Лыжники стадом потянулись с поля. Последним – Фрумкин, весь в грязи, как неудачный матадор. Футболисты собрались вокруг Синицына, довольные игрой и вовремя наступившей развязкой.
День был тёплый и солнечный. По небу гонялись небольшие облака. Над головой тренера вибрировал первый апрельский шмель.

- А выиграю?
Пацаны переглянулись.
- Щенка хочешь? Овчарку. Можем квасу принести, целую флягу, на костянике.
- Щенка мне не надо, а за квас можно. Тащите.
- Сначала выиграй. Ты один что ль будешь?
- Зачем один? Ребята из кино придут и сыграем.
- Э, нет. До вечера нам ждать не резон. Сейчас играем?
- Ну, играем, - пожал плечами я не совсем уверенно. – Тащите свой квас.
Мальчишки исчезли за забором. А я, обеспокоенный, пошёл в спортзал, оборудованный под спальное помещение. Не все ушли в кино - были два гимнаста, два лёгких атлета. Я их тут же завербовал. Девчонки спрашивали - в чём дело? Я только рукой досадливо махнул.
В коробке уже поджидали, и флягу, спрятанную в кустах, показали - в ней что-то шипело, пенилось и вкусно пахло.
- Мы впятером, - хмуро объявил я, терзаемый самыми недобрыми предчувствиями.
- Отчего же? Семь на семь! – сказал чей-то звонкий голос. 
У низкого заборчика коробки стояли две лагерных девчонки. Одна была достаточно упитанной, чтобы обращать на неё внимание. А вот другая…. 
Девочка была стройна и красива. Короткорукавая голубая майка открывала ей шею. Тени лежали возле хрупких ключиц. Я и раньше её видел, но - как это лучше выразиться? -  не приглядывался, что ли. И сейчас ещё не знал, что эта девчонка в невообразимо жёлтых шортах – моя первая любовь. Но пройдёт только час, и мир переменится.
- Играйте, - я махнул рукой, а облезлоносые захихикали. 
- Идите все вперёд, - расставил я игроков. – А я останусь на защите.
Я всегда играл в обороне и понадеялся на свой опыт и мастерство. В ворота встал шустрый паренёк из Рождественки по кличке Курячок. Он прославился тем, что перед отбоем нёс похабщину и каждую свободную минуту подглядывал за девчонками. Ещё он был лёгкоатлет и здорово бегал. О футболе только слышал, что и доказал, затащив меняч в свои ворота с первой же атаки.
Проигрывать не хотелось. Я поменял тактику. Всех отправил в защиту, а сам устремился к воротам противника. Носился, как угорелый, финтил, крутил, обманывал, бил и отбирал меняч. Ценой невероятных усилий счёт удалось сравнять.
Для такой игры надолго сил не хватит, с тоской думал я.
Помощь пришла неожиданно. Вдруг просто здорово заиграла девчонка в жёлтых шортах. Она также ловко отбирала меняч, лихо обводила. А один её удар с центра площадки вколотил меняч в верхний угол ворот.
После матча, зачерпнул костяничный квас, протянул ей кружку и представился:
- Толя.
- Таня, - сказала она, отхлебнув.
И тотчас содрогнулась земля от взрыва в далёком карьере. Это было как знамение свыше. Я ещё внимательнее посмотрел на девочку.
- От кого такие навыки?
- От старших братьев.
- А они живут…
- В Нагорном.
- Понятно. Бивали и таких.
Сказал-то правду, совсем без бахвальства, а Таню задело.
Одевался я тогда простенько – спортивные штаны со штрипками, застиранная футболка, куртка со следами отпоротых карманов и видавшие виды кеды. Шорт жёлтых, увы, не было.
- Ты одежду шьёшь на заказ или покупаешь в галантерейном магазине? В отделе «Новогодний маскарад»?

За дверью послышались шаги.
- …. ты выбрал не лучший отель, и нам придётся спать врозь, - закончила она прерванную мысль, развернулась и ушла.
Я не пошёл на мальчиковую половину. Разве уснёшь после первого поцелуя любимой девушки? Сидел на трибуне и всё поглядывал на дверь, надеялся – а вдруг выйдет, вдруг догадается, что её ждут.
Совсем стемнело, но звёзд не было. С севера подкрался холодный ветер. Откуда-то издалека, будто небытия, доносились слова песни:
- Подари мне лунный камень, талисман твоей любви….
И я понял, что ко мне пришла любовь. Понял и испугался, как же я без неё теперь буду жить? Ведь, наверное, ни пить, ни есть, ни дышать не смогу – так захватило.
Таня, Танечка, Танюша…. Какое красивое имя! Нет, что я? Прекрасное, наипрекраснейшее, лучшее во всём мире имя. Блин! Были бы мы постарше, сказал - выходи за меня замуж, и вся кадриль. Сейчас-то что говорить, что делать?
Знаю, девушкам надо подарки дарить. Откуда у меня, иждивенца, деньги? Бандитом что ли стать? Или этим, Оливером Твистом? Вот парень! У него и девушки не было, а денег – полные карманы. Правда, воровать, оно как-то не очень. Таня первая же от меня отвернётся. А может, нет?
Ох, пропала моя головушка!
Озноб вконец достал. Я поплёлся спать, не решив главную проблему – как теперь жить?
Наутро решил, что надо вести себя по-другому. Женщины не любят тех, кто спрашивает, унижают тех, кто просит. Вывод – ничего не проси и ни о чём не спрашивай. Бери, что хочешь, сам. А если не хватает наглости, притворись равнодушным ко всему на свете - будто всё пережил, много знаешь, и ничем тебя больше не взволновать.
Посмотрим, посмотрим….
Таня подошла в нарядной кофточке с большими пуговицами.
- Купаться идешь?
У меня не было плавок, и я соврал:
- Дневалю. Вчера после отбоя на дира попал.
Чтоб вы знали: дир – это директор на нашем жаргоне.
Таня пожала плечами:
- Я пойду.
Конечно, разве она будет чем-то жертвовать ради меня? Всё для тебя, любовь моя. Всё, что б ты была счастлива. Хочешь, я остановлю солнце, и оно будет светить, сколько ты пожелаешь? 
Она ушла с толпой на озеро, а я, обиженный, слонялся по лагерю. Полдня без неё, это хуже недели дневальства. Потом до отбоя прятался – хотел наказать её, а вышло, что себя. Всю ночь метался в любовном бреду и получил тычок от соседа:
- Кончай стонать.
На зарядку выбежал самый первый, чтобы убедиться, что Таня – это не сон.  Братцы, она существовала на самом деле. Более того, увидев меня, помахала рукой из шеренги девочек. Ветер разметал её волосы. О, как я их любил, как завидовал ветру-проказнику.
После завтрака всем лагерем отправились в лес. Она щебетала, а я держал её за руку. Мне захотелось уйти подальше от посторонних взглядов. Наверное, моё желание уединиться, Таня восприняла, как любовный призыв. как хорошая актриса на сцене, девочка ответила мне целой серией испытывающих взглядов. В её голосе зазвучали строгие нотки.
Остановились табором на лесной поляне. Перекусили, затеяли игры, разделись позагорать. Я стянул с себя майку.
- А дальше? – Таня подошла ко мне сзади. Она была в красивом купальнике и резиновых пляжных туфлях. Она была воплощением женской грации и совершенства природы.

- Ну и тип!
Со стороны можно было подумать, что мы вернулись врагами. Впрочем, со стороны чёрт знает, что можно подумать. Где мы были? Что делали? На нас косились ребята. Тренеры качали головами. А я был доволен собой, своей собачьей выдержкой, и твёрдо знал, что любим.
Футболисты растянулись цепочкой. Я бежал уже седьмой круг по стадиону, и пот градом катился по лицу. Таня с толстой своей подружкой присели на скамейку.
- Эй, капитан, как ты бегаешь на таких худых ногах?
- Кое-как.
Мы не общались, не гуляли вдвоём уже пять дней. За эту вечность превратился в законченного неврастеника. как выяснилось, эффект сдержанности требовал её присутствия. Чтобы относиться к ней просто и небрежно, я должен её видеть. А без неё свет был не мил, и я всё чаще поглядывал на люстры – выдержат ли худое тело с вконец измотанной душой.
Таня подсела в столовой.
- Жуй-жуй, я подожду.
И потом:
- Почему ты на танцы не приходишь?  Вечерами все на танцплощадке – тебя нет. Сегодня придёшь?
- Ты приглашаешь?
- Да, чёрт возьми! Что за правило взял – за тобой девушка ухаживает.
- Ты знаешь всё наперёд. Зачем расспрашиваешь?
- Не знаю. Скажи.
- Брось, знаешь. Такая умненькая…
- Может, хватит?
- Хорошо, скажу. Я полюбил одну девочку - очень сильно, навсегда. Она – само совершенство, просто мечта. И я боюсь коснуться этой мечты, боюсь разочароваться. Ты понимаешь?
Таня подумала, глядя мне в глаза, и сказала строго:
- -либо ты дурак, -либо святой - я таких не встречала. С тобой даже жутко.
И добавила:
- Так ты придёшь на танцы?
- как скажешь.
- Хорошо. Я возьму над тобой шефство и сделаю из тебя человека.
как вам моя уловка? Нет, правда, чувствую – зацепил девочку крепко. Пораньше бы такое объяснение. Ну, ничего, кустиков и на стадионе хватает.
Блин! Да я же пошляком становлюсь. Никогда не стремился. Любовь виновата. Мне кажется, я её уже ненавидел и охотился только за телом, отринув душу. Фу, чёрт, путаница в мыслях!
Она ушла, и я опять в тоске провальной. Люблю её, чертовку, без памяти. Она рядом - меня какой-то бес зудит.
Танцы начинались, когда на  стадион ложились длинные фиолетовые тени. На эстраде крутил катушки старенький магнитофон. На бетонной площадке шаркали ногами танцующие. Возле Тани вился Курячок, и я не стал подходить, лишь издали помахал рукой – мол, я здесь, как приказано. И она кивнула – вижу.
Потом они исчезли куда-то вместе, и я возненавидел белый свет. Томился, томился, скрипнул зубами, сжал кулаки и пошёл искать. Наткнулся на Бугорских ребят. Объяснил в двух словах, чего хочу - они согласились помочь. Обошли весь стадион - Курячка и след простыл.
Снова его увидел рядом с Таней на танцплощадке. Указал пальцем, и друзья оттеснили моего соперника с площадки, а потом схватили за руки, за ноги и уволокли в кусты. Я пришёл следом.
- Тебе объяснить или сам поймёшь?
- что, боксёр?